Длинные тени

— Ну, допустим, я буду писать. Но в чьи руки попадут мои записи? Ведь те письма, что попали в руки Фейгеле, никуда дальше проволочной ограды не ушли. Да и написаны они по-еврейски или по-польски…

— Если нужно, я могу ваши слова записать по-еврейски. Попробую, но мне кажется, лучше, если бы это было по-немецки. Ведь известно, что наши вещи не сжигают. Их сортируют, вытряхивают все из карманов. А этим делом занимаются не Нойман и не Френцель. Чем же мы рискуем? Быть может, случится чудо — и ваши записи попадут в руки такого человека, который потом их обнародует. Должны же люди обо всем этом узнать…

— Кое-что я записываю. У тебя, Берек, светлая голова, запомни же, что я тебе скажу. Да, люди должны об этом знать. Мне хочется объяснить тебе еще одну вещь, постарайся понять меня. В Собиборе из всех узников я один немец, но в других лагерях… Ты вырос среди евреев и знаешь, что первые исключительные законы были обращены против евреев. Нацисты стали внушать миру, что есть на свете народ, который недостоин жить на земле, — это евреи. Ты попал в лагерь, в котором уничтожают евреев, но тысячи лагерей и тюрем выросли как грибы повсюду на территории, охватывающей три четверти Европы, включая Германию. Все оккупированные страны стали ареной диких, бесчеловечных преследований. Нацизм, Берек, это не только стремление очистить мир от евреев или от какого-либо другого народа. Нацизм — это стремление уничтожить все человеческое в человеке.

Берек сидел, ошеломленный услышанным, и молчал. Куриэл встал и начал медленно ходить по комнате. Затем он остановился и устало сказал:

— Ты еще очень молод, Берек. В твои годы тебе бы не о таких вещах думать, но что поделаешь — время такое… Да и кому еще я могу об этом сказать. Для меня ты здесь единственный близкий человек. У нас с тобой больше чем общая судьба.

Опустив голову, Берек молчал. Не впервые ему приходится сжимать в кулак собственное сердце. Да и что мог он сказать?

Глава четвертая

ВОССТАНИЕ

МИНСКИЙ ЭШЕЛОН

Три дня подряд в Минском рабочем лагере никого на работу не гнали. Это встревожило узников. От фашистов всего можно ожидать. На четвертый день, 18 сентября, с утра, всех построили во дворе, и сам комендант Вакс объявил:

— Вам посчастливилось. Рейхсфюрер счел возможным даровать вам жизни. Как высококвалифицированных специалистов вас направляют на работу в Германию. Подан специальный эшелон, — при этом Вакс криво улыбнулся, во рту блеснул золотой зуб. Он упивался собственным красноречием. — С вами поедут ваши семьи. Можете взять с собой все свои вещи.

Шлойме Лейтман, стоявший между Печерским и Цибульским, вполголоса заметил:

— Все врет… Змея подколодная. Но нам как быть?

Лейтман почти на голову ниже своих соседей. Он видит, а его не видно. И он может позволить себе сказать вслух то, что другой поостережется.

Улучив момент, когда Вакс смотрел в сторону, Борис Цибульский, не поворачивая головы, прошептал:

— Понятия не имею. Он-то врет, но хуже, чем сейчас, и быть не может. Хотя…

Сказано это было таким тоном, будто речь шла о погоде.

Многие ли поверили Ваксу? Во всяком случае, хотелось верить.

Подъехало несколько тяжелых грузовиков, крытых брезентом. Больших узлов и корзин ни у кого уже не было, и погрузка заняла считанные минуты: усадили в машины женщин и детей и отправили их на вокзал. Мужчин построили в колонну по четыре человека. Печерский, Лейтман, Цибульский и Шубаев шли в одном ряду. Эсэсовцы с овчарками на поводках погнали по городу колонну грязных, оборванных людей.

Изголодавшимся, изнуренным узникам казалось, что дороге не будет конца. Сколько их уже здесь прошло! Мудрено ли, что к ним давно привыкли. Даже собака у плетня и та их не замечает. Но вдруг из-за забора послышался пронзительный крик:

— Вас гонят на смерть! Слышите? На смерть!

…От этих слов у людей перехватило дыхание.

Жители города, сами голодные, бросали в колонну кто вареную картофелину, кто свеклу, морковку, кочанчик капусты.

В поле, в стороне от вокзала, их остановили. Солнце проглядывает сквозь облака. Плывут нити бабьего лета. Почва здесь покрыта густой травой. Даже не верится, что истерзанная земля еще в силах давать жизнь растениям. Горько пахнет полынью. Тихо шелестит листва на одиноком, широко раскинувшемся среди поля дереве. Поодаль пасется коза. Полное молока розовое вымя покачивается из стороны в сторону. Печерский подумал: как будто в мире ничего не произошло.

Свисток паровоза… Подогнали эшелон из товарных вагонов. В каждый из них, рассчитанный на перевозку восьми лошадей, загнали по полтораста человек, так что стоять пришлось чуть ли не вплотную друг к другу. Печерский старается не разлучаться со своими друзьями. Охранник прутом провел по железной решетке крохотного вагонного оконца, проверяя по звуку, не подпилена ли она. Со скрипом и скрежетом за узниками закрывается широкая дверь. Снаружи опускается засов. Теперь все надежно заперты.

Поезд идет так медленно, будто его тянет не паровоз, а волы. Вот уже пошли вторые сутки, а им не дали ни крошки хлеба, ни капли воды.