Длинные тени

Рядом с Печерским стояла молодая женщина с ребенком на руках. Малышку он еще несколько дней назад приметил на улице Широкой. Кто-то ему сказал, что зовут ее «Этеле из гетто», ее отец — военврач, а мать — студентка Минского политехнического института. Милая девочка с золотыми кудряшками и голубыми, как у матери, глазами.

— Сколько тебе лет? — спросил у девчушки Печерский.

— Три, — еле слышно прошептала она.

— Иди ко мне. Мама устала держать тебя на руках.

Девочка протянула к Печерскому худенькие ручонки, обхватила его за шею и вскоре задремала. Мать все порывалась взять ребенка, но Печерский движением головы давал ей понять, что не устал, пусть девочка еще немного поспит.

Девочка пригрелась у него на груди, и ему кажется, что он ощущает тепло своей дочурки Эллочки. Всплыли воспоминания счастливых дней невозвратного прошлого. Как неожиданно и круто все оборвалось! И нет конца затянувшейся неволе. Счастью пути заказаны, а горести и несчастья не перестают обрушиваться на его голову.

До Эллочки теперь дальше, чем до луны. Осталась она с матерью в Ростове. Успели ли они эвакуироваться? В чьих руках сейчас Ростов? Ничего, ровным счетом ничего он не знает. Но где-то же идут бои! Покачивая на руках Этеле, Печерский думал про себя, что надо во что бы то ни стало вырваться отсюда, бежать. В рабочем лагере осуществить побег ему не удалось, значит, надо попытаться снова. Как бы ни был велик риск, это единственный шанс остаться в живых.

Девочка проснулась и потянулась к матери.

— Я здесь, — успокоила ребенка мать, проведя рукой по ее волосам.

— Мамуля, мне жарко. Домой хочу.

В ответ послышался только вздох.

— А где твой дом? — спросил Печерский.

— В гетто. Там у нас свои нары и много-много тряпок.

Слова эти отозвались в нем живой болью, будто разошелся шов на ране. Печерский дал девочке холодную вареную картофелину и поднес к ее губам флягу с водой, которую хранил под рубахой.

Девочка переходила из рук в руки.

— Пинкевич, — легонько толкнул своего соседа Цибульский, — подержите ребенка.

— Я сам едва на ногах стою, — услышал он в ответ.

— Все мы едва стоим на ногах. Но от вас ничего другого услышать я и не ожидал. Вас мы еще в подвале раскусили.

Намек Цибульского понял не только Пинкевич. Вот что тогда произошло.

…В сыром и темном подвале было так тесно, что лишь на пятый или шестой день, когда большая часть узников погибла, с трудом можно было найти место, чтобы прилечь, и то ненадолго.

Каждый раз, когда открывали дверь, чтобы вынести мертвецов, охранник спрашивал:

— Скоро наконец вы все передохнете?

— Не скоро, — дерзко откликался один и тот же голос.

Отчаянная смелость вырвалась наружу, а страх человек затаил глубоко в себе.

Через день, в одно и то же время, им приносили порцию жидкой баланды и небольшую пайку хлеба, и обреченные узнавали, что теперь день, а не ночь и что миновало еще двое суток.

Однажды старший охранник сердито пробурчал:

— Ух, как вы нам все осточертели! Да вот все еще нет приказа покончить с вами. Так, может, хватит тянуть резину? Передушили бы друг друга — и баста!

И тот же голос, что отвечал «не скоро», отозвался из темноты:

— Не дождетесь!

Этого человека никто не избирал старшим. Большинство узников даже не знали его имени. Только Борису Цибульскому и Шлойме Лейтману он сказал, что его зовут Александр Печерский. В лагере для военнопленных, где они были до этого, его звали Сашко.

Нет, старшим он не был, но слушались его все.

Как только пленных загнали в подвал, кто-то отчетливо произнес:

— Мы еще должны быть благодарны немцам за то, что нас сразу не пристрелили…

Вот тогда-то впервые раздался властный голос Сашка:

— Послушай, ты! Тебя, кажется, Пинкевичем звать, заткнись, не то я сам займусь тобой.

Как-то раз Печерский предложил:

— Если мы будем так сидеть и дожидаться смерти, немудрено и свихнуться. Пусть лучше каждый расскажет что-нибудь, лишь бы время убить.

В подвале стало шумно. Охранник принялся стучать прикладом в дверь.

— Не шумите, — успокаивал людей Сашко. — Хочешь не хочешь, а надо взять себя в руки. Пусть надежда на то, чтобы выжить, невелика, но голову вешать не надо. Пора выходить из шокового состояния. Ну как, нет охотников? Тогда начну я…

О чем же рассказать людям? Было их здесь тридцать военнопленных. Сюда, в этот темный подвал — «Минский карцер», как они сами его именовали, или «юденкеллер» — «погреб для евреев», как его окрестили немцы, — всех их бросили на погибель. В августе сорок второго года из лагерей для советских военнопленных стали все чаще отбирать большие партии людей на принудительные работы в Германию. Перед отправкой всех снова тщательно обыскивали, осматривали, опасаясь, как бы ненароком в «фатерланд» не попал какой-нибудь случайно уцелевший еврей. Так выловили и этих тридцать человек, а до них — сотни, которых уже нет в живых.

Рассказ Александра Печерского был коротким.