Дмитрий Донской. Искупление

На дворе послышался конский топот и тут же — заразительный смех Дмитрия Монастырёва. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошёл к окну, заодно выглянул за дверь — не идёт ли князь — и снова вернулся в палату. У всех на виду прошёл он, высокий, светловолосый и похудевший ещё больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Перемышле, и когда вернулся на разорённую землю — в сожжённые сёла отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на своё место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трёх южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырёв — раскрасневшийся, улыбка во всё лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуёмным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошёл великий князь.

Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем — касаясь пола рукой, ближние — малым, в пояс, родичи — низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.

Дмитрий был всё в тех же заношенных сапогах мягкой зелёной кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая ото́ка вышивки ладно оттеняла молодую шею и тёмный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с тёмно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжёлому мечу. Густая, тёмная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошёл отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внёс кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Всё это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетёнными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.

Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...

— Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...

Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем, кто такой слуга тамошний, но князь по ранним наказам старших никогда не проговаривался, сейчас он тоже умолчал о сарайберковском епископе Иване.

— Гонец тот привезён был нашим полоняником, из Крыму утёкшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине... — Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: — Князь Михаил Тверской идёт во Володимер-град с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!

— Блядиею[21]

не проживёт! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.

— Не желаем! — крикнул Акинф Шуба.

— Козёл тверской! — хохотнул Иван Минин.

— Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему! — поддержал Монастырёв, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:

— Усладил хана!

— Немало ввалил!

— Ханье — прорва! Брюхо без дна!

— Истинно!

— Сам не избудет дьяволовой сети!

Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.

— Вот уже четыре... — Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришёл тот огонь из Литвы.

— За грехи наши... — перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.

— Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов? — спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того — силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?