Дневная поверхность

Фары освещали обычные для болгарского села двухэтажные каменные дома, здание ресторана, широкие улицы. Машина неожиданно остановилась на площади перед лестницей большого современного здания.

— Ты здесь живешь? — спросила Нина.

— Нет, я здесь работаю. Это наш клуб.

— А можно его осмотреть? — спросила жена, в которой заговорило профессиональное любопытство кинорежиссера. — Какой у вас экран?

— Широкий.

— А какую картину вы крутите?

— «Развод по-итальянски».

— Хорошо бы посмотреть, — мечтательно сказала жена. — В Москве она еще не идет…

И вот мы четверо глубокой ночью сидим в большом пустом зале клуба неизвестного нам болгарского села. По мановению рук волшебника Мити, как в сказочном зеркале, показалась на экране уже совсем другая страна — далекая Италия. В этих условиях кинофильм, абстрагированный от всего случайного, от всего обыденного, воспринимался особенно остро, таинство искусства покоряло.

На секунду оторвавшись от экрана, я взглянул на жену. Лицо ее выражало то безмятежное счастливое состояние, которое бывает, и то очень редко, только у людей, бесконечно влюбленных в свое дело. До этого мне лишь раз в жизни удалось увидеть такое выражение лица. Это было в 100 километрах южнее Неаполя, в греческой колонии Посейдонии, где чудом сохранились три храма VII–VI веков до н. э. Историк античности — один из моих приятелей — сидел на ступенях храма Посейдона и, казалось, ничего не видел вокруг, в то время как все его существо было пронизано воздухом древней Эллады…

Когда фильм кончился и Митя вышел из будки, мы встретились с ним как со старым другом после долгой разлуки.

Впрочем, мы тут же оказались в быстро мчавшейся машине, так как до Митиного села Климентово было еще несколько километров. И вот, наконец, темные контуры Митиного каменного двухэтажного дома. Электричество почему-то не горело. Гостиную освещала керосиновая лампа. Из полутьмы нам подмигивал матовый глаз кинескопа. По стенам неслышно двигались наши большие деформированные тени. Не успели мы подумать, как нехорошо врываться поздней ночью в квартиру почти незнакомого, да еще семейного человека, как открылась одна из внутренних дверей и Митя вытащил оттуда двух женщин. Одна из них, про которую Митя торжественно объявил: «Вот моя майка», была седой, сухощавой и чем-то похожей на Митю. Взгляд у нее был внимательный, ласковый и покорный. Такой взгляд бывает у рано овдовевших жен, но горячо любимых матерей и бабушек. Вторая — совсем молодая, плотная, черноглазая. Спросонок она щурилась, что придает особую прелесть и уют добрым и красивым женщинам. Она оказалась Митиной булкой, то есть женой и звали ее Марийкой.

— Добре дошли! — приветствовала она нас.

Обе женщины не были не только рассержены, но даже не удивлены этим ночным вторжением, то ли они имели такой же характер, как у Мити, то ли отличались особым гостеприимством, что, впрочем, значило одно и то же.

На столе появились вино и фрукты.

— Откуда у тебя деньги на «Москвич», на телевизор, на мотоцикл, который мы заметили во дворе? — спросил я.

— План, — просто сказал Митя. — План перевыполняю. А теперь будем смотреть Огняна и моего младшего сына.

Он схватил лампу и буквально втолкнул нас в комнату, где, разметавшись на огромной деревянной кровати, спали двое мальчишек — вылитые маленькие Мити, даже с чубиками.

Митя попытался даже разбудить их, но тут резко запротестовала Нина, в которой заговорил редактор журнала «Начальная школа». Милое, добродушное лицо ее стало решительным и твердым, и, как всегда слегка заикаясь в минуты волнения, она сказала Мите:

— Не надо будить! Какой же ты отец!

Митя смущенно отступил.

Мы вернулись в гостиную и вскоре попросили Митю отвезти нас домой, так как уже светало.

Узнав, что утром мы совсем уезжаем из Болгарии экспрессом София — Бухарест, наши хозяева было опечалились, но Митя, тут же улыбнувшись, сказал:

— В сорока километрах от нашего села на этой линии станция Бяла. Мы будем ждать вас там с Марийкой.