Дневная поверхность

— В нашей семье произошла да, собственно, еще и не кончилась одна очень странная история. Вы видали мою дочь Дагомею, и нужно же, чтобы именно в нее, балерину Афинского театра, влюбился рыбак с острова Крит, Никос.

Никос огромного роста и очень сильный. Уж не знаю, где он первый раз увидел Дагомею. Только на воскресных спектаклях она поневоле обратила внимание на рослого, бородатого мужчину, который сидел в первом ряду и не сводил с нее глаз. А однажды он остановил Дагомею у калитки в наш сад и сказал ей: «Я Никос. Я рыбак и живу на острове Крит. Я люблю тебя. Выходи за меня замуж. Тебе будет хорошо со мной. У нас будет сколько угодно рыбы, и каждую неделю я буду давать тебе мешок муки и резать барана. Иногда ты сможешь даже танцевать, когда ко мне будут приходить приятели и захотят посмотреть на твое искусство». — Вера Ивановна усмехнулась: — Представляете себе, какая перспектива для моей дочери! Разумеется, она отказалась. Но вот прошло несколько дней, и, когда однажды утром Дагомея отправилась на репетицию, Никос украл ее. Он заткнул ей рот кляпом, положил в мешок и протащил через весь город в Пирей, где у причала стоял готовый к отплытию его рыбачий баркас. Похищение произошло мгновенно, но все-таки Никоса заметили соседи и сообщили мне. Я бросилась в полицию, дала телеграмму сыну в Македонию, где он служил тогда управляющим крупным отелем. Сын вылетел немедленно и уже через два часа на полицейском катере помчался вдогонку за Никосом. Мощный моторный катер догнал парусный баркас еще в открытом море. Никос не успел доплыть до Крита. Катер подошел вплотную к баркасу, Дагомея, давно уже освобожденная из мешка, сидела на скамье, схватившись руками за борт. Никос, стоял во весь рост у руля, он попытался сделать резкий поворот, но было уже поздно. Один из полицейских зацепил баркас багром…

— Там, наверное, была порядочная свалка, — прервал я рассказ Веры Ивановны.

— Нет, — помедлив, ответила она. — Никос вообще не оказал никакого сопротивления. Ему надели наручники. По приговору афинского суда, на котором, кстати, Никос не произнес ни одного слова, он шесть месяцев отсидел в городской тюрьме.

— А что было потом? — спросил я.

— Потом, — повторила Вера Ивановна, — на второй день после выхода из тюрьмы, он снова похитил Дагомею. Только на этот раз мы были начеку. Мы уже знали характер этого бешеного. Вскоре после первого похищения сын перевелся на работу в Афины, хотя это была менее выгодная работа. Зато он был рядом. В результате Дагомею освободили еще в порту, а Никоса снова упрятали в тюрьму. Но мы знали, что он на этом не успокоится. Пришлось поселить Дагомею на втором этаже нашего дома и заложить окно в ее комнате. До сих пор сын или полицейский провожает Дагомею, когда она идет в театр или возвращается домой. И все-таки я понимаю, что рано или поздно Никос снова попытается ее украсть.

— Да, это прямо Зевс, похищающий Европу, только Зевсу все-таки удалось добраться до Крита.

Вера Ивановна рассмеялась:

— Посмотрите на этого Зевса.

Я услышал звук открываемой сумки, затем острый луч электрического фонарика осветил довольно большую фотографию. Тонкие пальцы, державшие ее, слегка вздрагивали. С фотографии смотрел на меня в упор черноволосый и чернобородый мужчина, кожаная куртка которого была перекрещена патронными лентами. Лицо его выражало мужество, волю и даже какое-то благородство. Впечатление было настолько неожиданным и сильным, что только минуты через две я спросил:

— А что это за патронные ленты? Как у нас во время гражданской войны.

Вера Ивановна снова рассмеялась, на этот раз не весело:

— Можете себе представить, ко всему прочему у Никоса и его семьи столетняя кровная вражда с какой-то другой семьей на Крите. Вот они и пускаются время от времени в перестрелку.

— Да-а… — протянул я. — А откуда у вас эта фотография?

— Никос подарил. Да еще с трогательной надписью.

Вера Ивановна перевернула фотографию, и я увидел корявые и крепкие, как дубки, буквы. Так как в основе русской письменности лежит греческий алфавит, то с первого часа пребывания в Греции я с удовольствием читал все надписи и вывески, невольно удивляясь, почему мне не всегда понятен их смысл. Прочел я и надпись на фотографии, но понял только одно слово, причем оно привело меня в изумление.

— Я, видимо, ошибаюсь, — обратился я к Вере Ивановне, — но тут, по-моему, написано «мануйла», то есть «мамочка»?

— Нет. Вовсе не ошибаетесь. Вы себе еще не представляете, что за чудак этот Никос. Каждое воскресенье, рано утром, сдав перекупщику на пирейском рынке весь улов, он отправляется бродить по афинским кабачкам и лавочкам. А к шести вечера он приходит в наш сад и садится рядом со мной на скамейку. Он знает, что я люблю воскресными вечерами вязать на скамейке в саду. Между нами происходит обычно примерно такой разговор:

«Я так люблю Дагомею, мама».

«Негодяй, как ты смеешь называть меня мамой?»

«А как же мне еще вас называть, мама? Ведь вы же мать Дагомеи, а я ее так люблю!»