Дневник. 1873–1882. Том 2

В Москве мы пробыли три дня в ожидании приезда жены, которая также хотела провести там один день, чтобы познакомиться со свекром и свекровью старшей нашей дочери, князем Владимиром Львовичем и княгинею Александрою Павловною Шаховскими. Это вполне патриархальная и добродушная семья. Мы провели время в Москве в беспрерывных разъездах, в обществе Шаховских и Олсуфьевых, посетили могилы в Новодевичьем и Донском монастырях, любовались видом на Москву с Воробьевых гор и с Нескучного, осматривали величественный Храм Спасителя и т. д.

Три дня прошли незаметно. В пятницу, 12-го числа, выехал из Москвы уже со всею почти семьей, за исключением только сына и старшей дочери. (Зато присоединилась еще одна племянница, дочь покойной сестры Мордвиновой.) Вчера, в воскресенье, 14-го числа, приехали утром в Симферополь, где провели несколько часов у сына, а к ночи того же дня прибыли в Алушту. Здесь выждали рассвета и сегодня добрались в 11 часу утра до Симеиза.

18 июня. Четверг.

Первые дни по приезде в Симеиз прошли в заботах первоначального домашнего устройства. Погода еще не очень жаркая. Вполне наслаждаюсь прелестью своего любимого уголка; забываю охотно всё, оставленное в Петербурге, кроме только того радушия, которое было мне выказано в последние дни перед отъездом, не только людьми близкими, но и многими из числа казавшихся мне совершенно равнодушными.

Прежде чем мы успели здесь устроиться, посетили нас вчера графиня Тизенгаузен с баронессой Ниной Карловной Пиллар (из Кореиза), а сегодня Горбуновы (из Ливадии).

Сегодня же ездил я в Орианду, к великому князю Константину Николаевичу. Я поспешил предупредить его посещение, возвещенное мне вчера баронессою Пиллар. Впрочем, не могло быть и сомнения в желании его скорее увидеться со мной, тем более что я привез ему и передал еще в понедельник, в проезд через Ялту, несколько пакетов от Головнина с такими бумагами, которых не мог он доверить почте. Великому князю, конечно, было желательно услышать от меня словесные пояснения полученных им от Головнина известий.

И действительно, великий князь был очень рад моему приезду. Я застал его среди негласной его семьи, с которою он живет в Орианде [вовсе не скрытно, подражая в этом отношении примеру своего брата, покойного государя, показывавшегося открыто с княгиней Юрьевской, а прежде княжной Долгорукой и детьми ее.] Однако же лишь только доложили обо мне, дамы и дети вышли в сад, а я остался вдвоем с великим князем. Он был в оригинальном костюме: широкие белые шаровары и бумажная белая рубашка, подпоясанная шнуром, составляли всё одеяние августейшего отшельника. [Великий князь извинился, что встречает меня в таком оригинальном костюме, конечно, очень удобном в жаркое время, но напоминавшем мне половых московских трактиров.] После нескольких вопросов, касавшихся лично меня, моего путешествия, моей семьи, планов и прочего, великий князь, как и следовало ожидать, перешел к общим вопросам о происходившем в последнее время в Петербурге, или, вернее, в Гатчине и Александрии, а затем сам рассказал мне всё то, что касалось лично его самого и что, впрочем, уже большею частью было мне известно через Головнина. Великий князь сравнивал свое положение с моим и находил существенное различие: по его мнению, я сам добровольно сошел со сцены, и сошел с почетом; он же удален вопреки собственному намерению, прямым высочайшим повелением, переданным официально через Головнина.

Великий князь не скрывает своего огорчения и как будто удивляется устранению его от председательства в Государственном совете. «Я понимаю, – сказал он, – что племянник мой желал моего удаления от Морского министерства; по морской части мы явно расходились с ним во взглядах. Но что касается Государственного совета, то никогда между нами не было разномыслия. В продолжение всего времени, что наследник цесаревич сидел рядом со мной в Государственном совете, всегда подавал он голос вместе со мной. Поэтому я никак не мог ожидать, чтобы он устранил меня от общих дел государственных».

Я откровенно высказал свой взгляд как на устранение великого князя Константина Николаевича, так и на все прочие перемены в личном составе. По моему мнению, все эти перестановки вызываются двойственным побуждением: с одной стороны, переменою в общем направлении внутренней политики, с другой – личными симпатиями и антипатиями; всякая личность, которая почему-либо несочувственна или неудобна, устраняется, а на место ее ставится личность более подходящая, свой человек.

Более двух часов мы беседовали на эту тему. Великий князь говорил о своих планах на зиму: он отказывается от предполагавшегося приезда в Петербург в августе месяце, к предстоящему 25-летнему юбилею управления его морским ведомством, и помышляет о поездке за границу. Прощаясь со мной, он сказал: «Теперь мы с вами оба опальные; будем же здесь чаще сходиться и делиться своими грустными мыслями». Я отвечал, что грустно не наше личное положение «в опале», а то, что делается вдали и помимо нас; грустно, действительно, положение России.