Миф, скрытый в глубоких пластах ума, не является таинственным, он романтичен, традиционен и обусловлен. В скрытых тайниках ума истину оттесняют символы, слова, образы; в них нет никакой тайны, их в изобилии плодит мысль. Знание и его действие могут вызывать изумление, восхищение и заслуживать самой высокой оценки. Но тайна — нечто совсем иное. Это не опыт, чтобы его можно было опознавать, накапливать и вспоминать. Опыт — смерть для этой непередаваемой тайны; чтобы передать, требуется слово, жест, взгляд, но чтобы быть в общении с тем, ум, всё ваше существо должны быть на том же уровне, в то же время, с той же интенсивностью, как у того, что называется таинственным. Это — любовь. С нею вся тайна вселенной открыта.
Утром на небе не было ни одного облака, солнце заливало долину, и всё было радостным, кроме человека. Он глядел на эту дивную землю и двигался дальше со своим трудом, своей печалью и своими приходящими удовольствиями. У него не было времени, чтобы видеть; он слишком был поглощён своими проблемами, своими страданиями и своей жестокостью. Он не видит дерева и поэтому не может видеть своего мучения. Когда он бывает вынужден смотреть, он то, что видит, разрывает на части, называя это анализом, убегает от этого прочь, или не желает видеть. В искусстве видеть заключено чудо преображения, преобразования того, "что есть". То, "что должно быть" никогда не есть. В действии видения заключена огромная тайна. Оно требует тщательности, внимания, что и есть любовь.
Огромная змея переползала широкую дорогу прямо перед тобой, она была толстая, тяжёлая и двигалась медленно; она выползла из расположенного неподалёку большого пруда. Она была почти чёрная, и падавший на неё вечерний свет придавал её коже яркий блеск. Змея ползла неторопливо, с великолепным достоинством силы. Она тебя не замечала, поскольку ты стоял спокойно, наблюдая; ты был совсем близко от неё; она была не менее пяти футов в длину, раздувшаяся от проглоченной пищи. Змея переползла через холмик, а ты шёл за ней, глядя на неё сверху, на расстоянии от неё в несколько дюймов; её раздвоенный чёрный язык с быстротой высовывался и втягивался внутрь; она ползла, направляясь к большой норе. Ты мог к ней прикоснуться, потому что красота её обладала странной притягательной силой.
Проходивший мимо крестьянин крикнул, чтобы ты отошёл от змеи, так как это была кобра. На следующий день крестьяне поставили на этом холмике блюдце с молоком и несколько цветков гибискуса. На этой же дороге, несколько дальше, стоял высокий куст почти без листьев, с шипами в два дюйма длиной, острыми, сероватыми, и ни одно животное не рискнуло бы прикоснуться к его сочным листьям. Растение защищало себя, и горе тому, кто отважился бы к нему прикоснуться. В этом лесу жили олени, робкие, но очень любопытные; они позволяли подойти к ним, но не слишком близко, иначе они бросались прочь и исчезали в подлеске. Один олень подпускал тебя совсем близко, если ты был один; он смотрел на тебя блестящими глазами, насторожив свои большие уши. У всех оленей были белые пятна на рыжевато коричневой шкуре; они были робки, ласковы, постоянно настороженны, и было очень приятно находиться среди них. Один олень по прихоти природы был совершенно белый.
Добро — не противоположность зла. Зло к нему никогда не может прикоснуться, хотя и окружает его. Зло не может повредить добру, но иногда может казаться, что добро причиняет вред, и от этого зло становится ещё более хитрым, ещё более злым. Зло может быть культивированным, широко распространённым и яростным; оно рождается внутри движения времени, выращивается и ловко используется. Но доброта не от времени; она никоим образом не может быть культивирована или вскормлена мыслью; её проявление незримо; она не имеет причины и потому не порождает следствия.
Зло не может стать добром, потому что добро — не продукт мысли; оно вне мысли, как и красота. То, что создаёт мысль, она может и разрушить, но это не добро; так как добро вне времени и у него нет фиксированного места. Где добро — там порядок, — не порядок авторитета, наказания и награды; такой порядок необходим, иначе общество само себя уничтожает, а человек становится злым, кровожадным, развращённым, он вырождается. Ибо человек — это общество; они неразделимы. Закон добра вечен, неизменяем и вневременен. Устойчивость, постоянство — его природа, и поэтому он абсолютно надёжен. Другой надёжности не существует.
Пространство есть порядок. Пространство — это время, протяжённость, широта и объём. В это утро море и небеса были беспредельны; горизонт, где покрытые жёлтыми цветами холмы встречались с далеким морем, — это порядок земли и неба; он космичен. Этот кипарис, высокий, тёмный, одинокий, обладает порядком красоты; и отдалённый дом на том лесистом холме следует движению гор, возвышающихся над холмами, лежащими ниже; зелёный луг с единственной коровой пребывает вне времени. А человек, поднимающийся на холм, зажат в тесном пространстве своих проблем.