Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург

Или вот еще одно странное обстоятельство. До прибытия эскадрона в Конотопе была для меня квартирмейстерами приготовлена квартира у купца Селиверстова. По прибытии в город я, разумеется, на эту квартиру немедленно и отправился. И надо же было такому случиться, что по пути я увидел трактир. Казалось бы – ну, увидел и увидел. Мало ли чего занимательного можно увидеть по дороге. Так нет же – я решил, что на свою квартиру я всегда успею, а вот пообедать и выпить нужно немедленно. Я вошел в трактир, а когда вышел, то сил взобраться в седло уже не имел. Вместо того чтобы поехать-таки к купцу Селиверстову, я улегся отдохнуть в телегу, стоявшую у крыльца. Хозяйкой телеги оказалась краснощекая местная молодка Авдотья, которая и привезла меня спящего на свой двор. Так я и поселился у нее, а не у купца Селиверстова, где уже все было приготовлено для квартиранта-гусара. Такова уж, видно, была планида судьбы. Да – властно играют в делах человеческих тайные силы…

…А вот за плетнем большой деревянный дом, в котором я квартировал у Авдотьи. Моей хозяйке было лет двадцать, и жила она в этом доме уже второй год одна – мужа ее и детей взяла холера. Авдотья держала коз и готовила из козьего молока довольно вкусный сыр. Другие блюда ей плохо удавались, но я, впрочем, не корил ее за это – ведь у каждого есть недостатки. Более того, странно было бы, если б моя Авдотья обучалась поварскому искусству в расчете только на то, что когда-нибудь проезжему гусару вздумается уснуть пьяным в ее телеге, а потом жить с ее владелицей.

– Ну, здравствуй, моя милая Донюшка!

* * *

Всю ночь Авдотья прилагала всевозможные усилия, чтобы истощить к утру мой любовный пыл, дабы я по естественной причине отказался от похода на кузнечиху. Когда же Авдотья убедилась, что бодрость моя неиссякаема и проще уложить на бок ваньку-встаньку, расплакалась и стала упрашивать меня не ехать на поединок с Ганной.

Я объяснил, что на карту поставлена не только моя честь, но, возможно, и честь всего нашего эскадрона, и мои товарищи станут презирать меня, коли я откажусь в последнюю минуту от схватки с кузнечихой.

– Да ведь тебе самому хочется кузнечихи! – горько воскликнула Авдотья. – Не только в чести окаянной дело!

– Пожалуй, – ответил я.

– Так зачем же тебе Ганна, коль я есть у тебя? Ну, разве я плохая? Скажи!

Я на минуту задумался, а потом сказал:

– Милая, мне очень нравится козий сыр, который ты так искусно готовишь! Однако ж, если я буду есть только один твой сыр, то он мне очень скоро надоест. Блюда надо разнообразить.

– Да ведь грех это, – утирая слезы, молвила Авдотья, – большой грех.

– Не согрешишь – не покаешься, – подняв перст, изрек я. – Или, как говорили латинские гусары: рeccando promeremur.

На том наш разговор и закончился.

Наша взяла!

Рано утром я основательно подкрепился старательно приготовленным Авдотьей судаком со сметаною, запил съеденное квасом и направился в Ремесленную слободку. Когда я подъехал к кузне, мои товарищи уже все собрались. Они подбадривали поручика Тонкорукова и ротмистра Щеколдина и подавали им разные полезные советы касательно ведения схватки. Я спешился, и мы все вместе подошли к вынесенной во двор наковальне, возле которой, уперев руки в бока и прищуриваясь от утреннего солнышка, стояла кузнечиха. Она не сомневалась в своей победе и потому лишь снисходительно посмеивалась, глядя на нас.

Вокруг живо образовалась целая толпа зевак из разных сословий. Метнули жребий. Первому на кузнечиху выпало идти поручику Тонкорукову.

Лицо его побледнело и вытянулось, как у школяра, которого собирается высечь строгий учитель.

– Ну, давай же, давай! – закричала толпа. – Покажи, как гусары…

Тонкоруков сбросил на землю ножны с саблей и стал осторожным шагом, точно лиса к кроличьей норе, приближаться к кузнечихе. Та села на наковальню и подобрала подол платья.

Поручик остановился напротив и, взявшись за ремень, устремил свой взор к орудию кузнечихи.

– Что ж медлишь?! – закричали в толпе. – Давай!

Тонкоруков нервически закусил губу и вдруг попятился.

– Трус! – крикнул кто-то из зевак, и толпа заулюлюкала.

Тонкоруков напыжился, стал крутить головой, чтобы увидеть того, кто посмел крикнуть оскорбительное слово. Это развеселило толпу, и вот уже со всех сторон ему закричали и грубыми мужскими голосами, и звонкими женскими: «Трус, трус, трус!»

Поручик, спотыкаясь на каждом шагу, поспешил ретироваться. Он шел, как слепой, и только прикрывал лицо руками от летевшего козьего помета, квашеных кочерыжек и прочей ерунды, попадавшейся рассерженным зрителям под руку. Кузнечиха, довольная своей первой победой, горделиво расправила плечи и с ухмылкой посмотрела на нас.

Желваки заиграли на скулах ротмистра Щеколдина. Мужественный воин, прошедший десятки сражений, он не мог равнодушно взирать на позор товарища и тяжело переживал случившееся.

Несмотря на то что следующим по жребию выпало идти мне, ротмистр придержал меня рукою и первым шагнул навстречу кузнечихе. Толпа замолкла. Кузнечиха поудобнее уселась на наковальне и изготовилась. Ротмистр сделал глубокий выдох и пошел в атаку.