Дневник русской женщины

Как давно не раскрывала тетради. Теперь я гораздо более люблю думать, чем браться за перо; для меня дневник уже не место излияния моих мыслей и чувств, как прежде, а так -- тетрадка, которую раз, много два, в месяц возьмёшь в руки и запишешь кое-что, если есть время... <...>

19 апреля.

Неужели это не сон, и "Крейцерова соната" в моих руках? {Законченная Л. Толстым в 1889 году, "Крейцерова соната" подвергалась неоднократным цензурным запретам, однако расходилась во множестве литографированных и гектографированных списков. Опубликована в 1891 году в 13 томе Собрания сочинений писателя после разрешения, данного Александром III 13-го апреля того же года, но 19-го апреля Е. Дьяконова, безусловно, читает ещё не подцензурный текст.} Ах, как весело! Снова начинаю верить в свою счастливую звезду. Звездочка! свети мне чаще и ярче, свети так, как светила сегодня, будь умница... Как хорошо! И какой я наклею нос моей почтенной наставнице -- "Не читайте, Лиза, этого произведения, если даже оно и попадётся вам в руки". А я делаю как раз наоборот...

И то, о чём я даже не мечтала, считая невозможным, исполнилось так просто и легко. У знакомого адвоката заговорили, между прочим, о "Крейцеровой сонате", и я призналась, что мне и думать нечего её прочесть (я вообще равнодушно относилась ко всем толкам и разговорам об этом произведении, именно вследствие невозможности прочесть его самой). П.П. засмеялся: "Да вот, она у меня, не хотите ли посмотреть?" Я удивилась, едва скрыв своё смущение. -- Хоть бы "посмотреть" -- и то хорошо. -- Принёс. Я осторожно полистала; вероятно, на моём лице изображалась смесь удивления и почтения, которое я чувствую ко всем произведениям Толстого. Заметив это, кругом засмеялись. Шутя, я уверяла всех, что буду помнить, по крайней мере, как держала в руках эту тетрадку. Мне очень хотелось попросить её прочесть, но я не смела, считая это невозможным. Вдруг, к моему великому удивлению, П. П. предложил мне дать её прочесть. Я обрадовалась и на вопросы -- не узнает ли мама -- сказала, что никто ничего не узнает. -- "Мы с вами вступаем в заговор", -- смеясь заметил адвокат. Я простилась и ушла с драгоценным свёртком.

22 апреля.

Только что кончила читать "Крейцерову сонату". Я читала её, наслушавшись разных суждений и толков, которые сводятся к одному: окружающая жизнь становится противной и гадкой вследствие страшно тяжёлого впечатления от произведения. Содержание, само по себе, действительно ужасно. Рассказ Позднышева -- это целая поэма страшных страданий, почти беспрерывных нравственных мучений. Невольно удивляешься, как это люди выносят такую жизнь? Но и Позднышев не вынес её до конца, иначе -- он сошёл бы с ума. Тонко и глубоко затронул Толстой все стороны души человеческой... Но, может быть, вследствие моего полного незнакомства с отношениями мужчин и женщин, незнания жизни и каких-то страшных пороков и болезней, -- на меня "Крейцерова соната" не произвела чрезвычайно сильного впечатления, и, прочтя её, -- я не усвою себе "мрачный взгляд на жизнь"...

1 мая.

Я писала в прошлый раз о "Крейцеровой сонате", но мне так хотелось спать, что я прервала свои рассуждения. Может быть, это и хорошо?

Я помню, когда читала "Анну Каренину", то зачитывалась ей до того, что всё забывала: мне казалось, что я не существую, а вместо меня живут все герои романа. Такое же ощущение испытывала я, читая "Крейцерову сонату", она притягивала меня к себе, как магнит. Это чисто физическое ощущение. "Крейцерова соната" не только не произвела на меня "ужасного" впечатления, а наоборот: я и прежде любила произведения Толстого, теперь же готова преклоняться пред ними. Многие писатели описывали и семейную жизнь и стремились дать образец народной драмы -- и никто из тысячи писателей не создал ничего подобного "Крейцеровой сонате" и "Власти тьмы". Я жалею, что моё перо не может ясно выражать моих мыслей. Я могу сказать, но не написать; говорить легче... Пока жив Толстой, пока он пишет, -- нельзя говорить, что наша литература находится в упадке: Толстой сам составляет литературу. Теперь то и дело раздаются сожаления: талантов нет, посредственностей много, ничего хорошего не пишут. Ну и пусть талантов нет и посредственностей много: гений один стоит всех талантов и посредственностей. Оттого-то они и редки. В нашей литературе в один век явилось три гения {Имён Е. Дьяконова не называет, -- но по характеру упоминаний в её дневнике можно предположить, что двое из подразумеваемых ею "трёх гениев" это Пушкин и Л. Толстой, третьим же мог бы оказаться Гоголь либо Лермонтов.}; явится ли столько же в будущем столетии? -- Навряд ли. -- Так имеем ли мы право жаловаться? -- Нет, нет и нет... Может быть (!), я буду иметь случай прочесть "Исповедь" {Цензурный запрет на публикацию "Исповеди", законченной в 1884 году, перестал действовать лишь в 1906-м. До этого момента "Исповедь" распространялась в списках и копиях.} Толстого. Вот бы хорошо!

18 мая.