Дневник. Том 1

22 июля. Мне невероятно скучно, тоска невыносимая. Отчего это? Конечно, главная причина этой мучительной тоски – полное одиночество. Моя жизнь как разбилась раз, так и осталась разбитой. И Юрий ничего не хочет сделать, чтоб мне было легче. Более неблагодарным, может быть, будет еще Вася. Обставлен Юрий дома идеально, малейший каприз выполняется, я ему разыскиваю литературные материалы для «Декабристов», сочиняю и пишу целые сцены, и отношение за это как к плохой прислуге. Окрики. Вся беда в том, что я органически не могу не заботиться и не баловать в темную голову окружающих меня людей. И это баловство их деморализует.

И если бы окружающая жизнь могла бы что-нибудь давать, чтобы вознаградить за семейное одиночество. Ничего, кроме постоянного ощущения тюрьмы, ощущения мыши под когтем кошки и этих высоких серых непроницаемых стен Всероссийской тюрьмы. Я не понимаю, как могут люди принимать всерьез эту тюремную жизнь, базировать на ней свое благосостояние, равняться по ней, – это не укладывается в моем мозгу.

Это нищенская жизнь зулусов, папуасов. Как дикие негрские племена тащили белым золото и слоновую кость за побрякушки и водку, так наши обыватели стоят в очереди перед магазинами Торгсина и выменивают свои кресты, кольца, браслеты и всякий золотой лом на советское барахло, бракованное трико (рассказ Ю. Л. Вайсберг) и масло. Я не могу без стыда проходить мимо этих магазинов, где своим гражданам надо покупать на чужую валюту.

Рамболово[359]

. 10 – 25 августа. Давно я так не отдыхала, как за эти дни. С тех пор, вероятно, как не была в Ларине. Впрочем, тогда не от чего было отдыхать. Сегодня ходила с Аленой за грибами, утро свежее, как бывает ранней весной и ранней осенью. В лесу пахнет грибами, листом, землей. Паутина на кустах, и то и дело попадаешь в нее головой. Вспомнила я, как бывало в детстве, чуть порежешь палец – няня снимет в углу паутину, обмотает порезанное место, кровь останавливается, и очень скоро все заживает. И я подумала, что эта лесная паутина, которую я ежеминутно снимала с лица, окутывает мои раны и успокаивает их. Здесь паутина обволакивает мою память, и я не хочу думать о своем доме, о своей семье. Слушать тишину, смотреть на облака – какое блаженство. Никуда не теребиться, не торопиться. Хорошо. И кончается этот отдых. А пожить бы так месяца два! Но дома все сошло бы с рельс. Лучше не думать. Паутина, паутина, закутай мою память.

25 августа. Вот и вернулась я в свой дом. Последнее время мой семейный очаг нагоняет на меня невероятную, мучительную тоску. Безнадежную. Ведь семья у нас вообще один фасад. Я делаю вид, никогда не срываясь, что все очень благополучно, а между тем – что я Юрию? Экономка. А жена в Петербурге. Причем от него требуется только лишь корректное,

дружеское отношение – и этого нет. И притом странно: когда он не видится со своей дамой, он становится мил, спокоен и не озлоблен. Близость же Капустиной [одной из них (я не знаю, которая сейчас)] его делает озлобленным, нервным и творчески малопродуктивным.

Я буду терпеть до смерти, если, конечно, Юрий будет работать. Но скучно мне до физической боли и до спазмов в горле. Семь лет, как Юрий начал оперу. И у него почти никаких материалов по «Декабристам» не было. Я собрала все, что только можно было найти у букиниста, я сходила к Р. В. Иванову-Разумнику [и Разумник Васильевич дал мне книгу о Рылееве со всеми его «Думами»], я выбираю матерьял, пишу сцены [и он погибнет, как это было с 21-го по 31-й годы. Одна физиология, и больше ничего].

Сегодня пришел Толстой, он бывает теперь редко и сердится. Алексей Николаевич новоиспеченный марксист [он на днях сказал: «Вы думаете, что я не марксист, потому что у меня хорошая мебель красного дерева. Нет, я марксист»], и ему очень важно «выявить» свой марксизм. Он говорил сегодня: «П. Е. Щеголев был дурак и ровно ничего не понимал. Он почему-то ненавидел царей и только в низвержении их видел революцию, и декабристов он не понял. Вы (обращаясь ко мне) хотите с Юрием протащить старое мировоззрение, но это вам не удастся. Романтизм декабристов – ерунда. Им был невыгоден тот строй, экономически невыгоден, поэтому они и решили сделать переворот. Надо изобразить в Якубовиче разоряющегося помещика, бреттера, Ноздрева»[360]

.

У Юрия вид при этом, как будто его поливают помоями. Он борется за романтизм «Декабристов». Прослушав вновь сочиненное, А.Н. пришел в восторг и уже гораздо более умно, без всякого марксизма, заметил: «Якубович в виде красочной бытовой фигуры будет контрастом Анненкову и Рылееву, как в “Игоре” Владимир Галицкий»[361].

Дневник для меня – soupape d’échappement[362], мне легче становится.