Дневник. Том 1

5 <февраля

>. Да, жизнь течет, меняется, люди выбывают из строя, а другие бегут дальше, не замедляя шага. Умерла Валентина Андреевна Щеголева. И не стало человека, в котором я чувствовала такое теплое к себе отношение. Познакомилась я с ней уже после моего возвращения из Парижа. Я была страшно одинока. Юрий встретил меня comme un chien dans un jeu de quilles[336], почем я знала, как отнесутся ко мне его друзья, – уже перед моим отъездом в 23, 24 и 22-м <годах>. Юрий бывал всюду один, приглашений мне не передавал, я думала, что теперь будет то же самое, что я буду для них une intruse[337]

. Мы с Васей, вероятно это было в декабре 28-го или в начале января 29-го года, мы были в Александринке на «Шахтерах»[338], сидели в ложе бельэтажа. Внизу в партере сидели Щеголевы. В.А. увидала Васю и спросила, один ли он, – нет, с мамой. В антракте она пришла ко мне и так была мила и сердечна, что покорила меня сразу. И потом, вероятно поняв мое положение, она удивительно тепло ко мне отнеслась. Когда у них собирались, она всегда звонила мне особо, предполагая, верно, что Юрий мне не передаст. И я сразу почувствовала почву под ногами. Весной 29-го года она заболела, летом они поехали на Кавказ, после грязей ей стало хуже. Лето 30-го года она почти все пролежала в Обуховской больнице, я ездила к ней каждую неделю, возила ягоды, старалась развлечь. У нее была отдельная палата, в которой были клопы. Ей стали делать вливанья, кажется, хлористого кальция (не помню точно), но помню одно: делал вначале доктор и все шло хорошо, потом его сменила докторша, которая вспрыскивание сделала совсем не туда, куда надо, испортила вену, боль была мучительная. А Греков пришел: «Не сердитесь, Валентина Андреевна, она ведь так переутомлена!» Осенью стало лучше, поехали они с П.Е. <Щеголевым> в Сестрорецк[339]

, там же жил Федин. Это последнее счастливое время было. Она оттуда мне писала. Потом, вернувшись в Ленинград, оба стали болеть, в январе умер Павел Елисеевич. В.А. осталась одна. Павлуша эгоист, под влиянием жены, скупой, он и последние дни не сумел ей скрасить. У них были деньги за границей. В.А. очень хотелось перевести свою часть на Торгсин[340], чтобы питаться. Павел не захотел. Питалась она плохо, сколько раз я привозила им дичь. Людмила Николаевна Замятина добывала масло, а сын не думал ни о чем. Ирину она ненавидела всем сердцем. Елена Виссарионовна Бороздина ухаживала за ней все время геройски, но сама валилась с ног. На днях я была у нее отдать долг, и Елена Виссарионовна передала мне куски парчи, которые В.А. просила при жизни мне передать. Елена Виссарионовна рассказала, прося не передавать, что Валентина Андреевна просила отдать Верочке Белкиной статуэтку: Ахматову работы Данько[341]

. Ирина воспротивилась. Как-то еще летом Валентина Андреевна говорила мне: «Я написала завещание и всем друзьям оставляю на память. Вы получите миньятюру – старика». Очевидно, Ирина тоже запротестовала. Характерно для нее и для Павла. И обидно, когда умирает такой содержательный человек, с такой светлой головой, такая умница, ничего не оставив после себя, не сказав своего слова. Больно – этот уход совсем всех тех больших ценностей, которые были в человеке. Было и нету. Страшно и неправдоподобно.

Елене Ивановне пришлось лечь в больницу. Мы с ней пришли в приемный покой 27 января в 3½ часа дня. На скамейке сидел мальчик лет 11 – 12 – у него тиф, сидит с утра, и сиделка не может никуда устроить, т. к. не дают белья. Мальчонка, поджав ноги в валенках и привалившись к стене, спит. Тут же рабочий с девочкой в скарлатине, баба с другой с дифтеритом. Сиделка прибегает и жалуется молоденькой докторше (Нарбут): «Подумайте, сколько времени больная лежит во дворе на дровнях, она в хирургическое с гнойником». – «А почему же вы ее не принимаете?» – «Место есть, да надо кровать из одной палаты в другую перенести, так не хотят…» Докторша склоняется над бумагами и шепчет: «Кошмар, кошмар…» Елену Ивановну предупреждают, что в палате холодно, чтобы принести одеяло.