Дневник. Том 1

Его несчастный сын Максим Пешков, умирая в этом году, должен был сказать доктору, указывая пальцем на Горького: «Это вот он виноват; он бросил маму, путался всю жизнь и до сих пор со всякими дрянями, я вырос пустоголовым балбесом, Крючков на его глазах меня так спаивал, что к 35 годам мое сердце превратилось в дряблый мешок и не выдержало первой серьезной болезни. Это вам подтвердят кремлевские доктора…». И еще: «…и заключить все это (русскую историю) организацией колхозов – актом подлинного и полного освобожденья крестьянства от “власти земли”, из-под гнета собственности». Köstlich[491]. Я бы хотела освободить Горького из-под гнета собственности.

8 сентября. Со смерти Алены прошло год и 8 месяцев, и все-таки я не верю этому. Я сейчас смотрела на ее личико в гробу, такое прекрасное, серьезное, и вынула ее волосы, отрезанные уже после смерти. До сих пор у них совсем живой запах живых волос, волос живой Аленушки. Деточка моя, деточка, ничего-то я до сих пор не сделала. Я так хочу написать все, все, что я помню о твоей жизни, о моей жизни за эти почти 12 лет твоей жизни. Как подумаешь, как мучительна жизнь, то, конечно, счастлив тот, кто умрет молодым, а все-таки ведь бывают же очень счастливые женщины, может быть, и она была бы счастлива. И ни разу я не видела ее во сне. Алена, деточка, самое счастливое, что со мной может случиться, – это внезапная и болезненная смерть. Я говорю это совершенно искренно. Конечно, мне бы хотелось видеть Васины успехи в живописи, мне бы хотелось организовать кукольный театр, чтобы в нем, наперекор всякому материализму и марксизму, изобразить многострадальную историю России (а не одного класса), показать чудесные былины, сказки. Хотелось бы еще раз побывать в Италии, но все эти желания очень мелки и не сильны в сравнении с желаньем полного, вечного успокоенья. Почувствую ли я перед смертью близость моей Алены, моего кровного, любимого, чудесного ребенка? Там, когда мы вернемся к нашему Божественному Источнику, – что будет?

12 сентября. Мне хочется подвести итог того, что Юрий сделал за последний год, с момента исполнения симфонии 12 мая 33-го года[492]. Месяц после того он пробыл в Москве и Клину, вернулся 4 июня, в день маминой смерти. Все лето он ничего не делал, это был разгар его романа; в конце лета написал песнь Каховского «К мечам, к мечам, с восходом дня»[493]. Эти стихи Одоевского я разыскала в «Дополнении» к стихотворениям Одоевского – и они легли в основу стихов А.Н. Толстого «Когда поток с высоких гор…». Должна сказать, что музыка этой песни мне не нравится, что-то в ней есть салонно-банальное.

Целую зиму Ю.А. приводил в порядок 1-й акт, конец и начало его переделал, написал последний хор девушек на слова народной песни: «Ах талан ли мой талан таков». У Толстого была такая песня: «Идут, идут молодцы, ведут коней под уздцы…» Юрию хотелось, чтобы песня отражала тяжелое, подневольное состояние крепостных девушек. В песнях собрания Сахарова (1839) я нашла две, которые и соединила, добавив от себя одну лишь фразу, – вернее, только последних два слова «во чужих людях рабою жить». Ни в одной песне я не нашла упоминания, даже намека, на крепостное право.

<Песня> 45

Ах талан ли мой талан таков,Или участь моя горькая,Иль звезда моя несчастная?Высоко звезда восходила,

Выше светлова месяца,И затмило красное солнышко.На роду ли мне написано,На беду ли мне досталосяВо всю жизнь несчастье видети

Во чужих людях рабою жить(жить умеючи)

Песня 43

Ни в уме было,Ни в разумеДержать голову наклонную,

Ретиво сердце покорное[494].

Какие чудесные слова. Язык песен так же прекрасен, как стихи Пушкина, такая же музыка.

Сдал он 1-й акт к августу.

В конце апреля или начале мая у нас провел два дня Атовмян. За утренним чаем при Атовмяне Юрий спросил меня, когда же мы едем в деревню, и на мой ответ, что, вероятно, к 1 июля, он раскричался: «Вы должны уехать к 1 июня, я не могу при них работать, они шипят за стеной!» Я ответила: «Как можем мы мешать, нас только двое осталось, и уж мы на цыпочках ходим, да и часто дома не бываем».

Я уехала в конце июля, и вернулись мы 30 августа. Весь август, по словам Старчаковых, он ничего не делал [читал, гулял. Я просмотрела сцену заговора, которую, по его словам, он кончил, – ни одной ноты с прошлого года не добавлено. Большой театр его вызвал, и из рассказов Юрия я поняла, что он сумел им втереть очки].

С места в карьер он начал шуметь, что Толстой не то делает, что надо; либретто не на высоте, оперу нельзя будет назвать «Декабристами», потребовал, чтобы Цявловский был приглашен консультантом, повез к нему Кубацкого, Юровского.