Дневник. Том 1

Цявловский как историк, конечно, со всем согласился, и цель была достигнута, пущена дымовая завеса, или попросту пыль в глаза. Может быть, еще уверил, что готов второй акт.

За последние два года Юрий ни разу не работал больше трех дней подряд. Молодежь, Кочуров и Арапов, говорили мне, что Ю.А. работает только при мне. И они заметили то, что я-то знаю.

Мое присутствие заставляет его работать, за что он меня так остро ненавидит. Он сознает, что мне очков не вотрешь, что хоть я и молчу, но мне все ясно. Ходячая совесть за отсутствием своей собственной. Я понимаю, что за это можно возненавидеть, когда в самом себе нет импульса, императива к творчеству. Я думаю, что это неврастения, выработавшаяся благодаря отсутствию строгого воспитания с детства. Благодаря этому полное отсутствие выдержки, полная физическая распущенность. Я очень боюсь за Васю. Советская школа в нем не пробудила никакой жажды знания. Вася ничем не интересуется. Я взяла в деревню «Бесы», сама их перечитала, дала Васе – он боится Достоевского, до сих пор не прочел. Рисовать я его заставляю

, а ведь способности у него незаурядные, и я знаю, что из него может выйти толк. Нету этой жажды познания, которая была во мне и в маме. Я не говорю, чтобы у меня это было достаточно глубоко, я разбрасывалась, страдала ужасно за свое легкомыслие: как мы с Надей Верховской хотели осилить Канта, ей было 17, а мне 18 лет.

А еще ругают институтское образование! Отсталость. Наша Maman фон Бюнтинг, консервативнейшая женщина, сумела нам дать таких профессоров, как Ф.А. Браун, Мандельштам, А.К. Бороздин, В.Ф. Шишмарев, Петри, С.В. Рождественский, который сейчас где-то находится avec Макар et ses veaux[495]. Помню, как она нам говорила про Шишмарева: «С’est un tout jeune savant, sa science lui tinte aux oreilles»

[496]. И этот очаровательный jeune savant всегда нам твердил: чем больше мы знаем, тем более понимаем, что ничего не знаем. Как бы это впрячь Васю в какие-то жесткие оглобли, которые бы заставили его работать и развиваться.

Посоветуюсь с Кардовским. Я очень верю Дмитрию Николаевичу, человек он прекрасный. Очень уж я перегружена всякими хозяйственными тяготами, которые я ненавижу ото всей души. Петров-Водкин совершенно отрицает Кардовского как педагога, отрицает талант Яковлева, Шухаева и всех кардовцев. Но у него самого ни одного талантливого ученика, воспринявшего его школу. Одна бездарная К.П. Чупятова. Сам Чупятов вполне самостоятелен, Дмитриев – декоратор. Остальные себя не проявили: Елена Яковлевна Данько сбежала из Академии художеств из-за петров-водкинской школы. Она мне рассказывала: душу воротит от необходимости рисовать коричневые листы бумаги синей краской.

20 сентября. Все время думаю, как быть с Васей. Несмотря на крик, грубость и тяжелый характер, он мягок как воск: куда повернешь, туда и пойдет. И оттого-то ответственность за его будущее. Я смотрю на его летние этюды и рисунки и последний натюрморт с глиняным горшком. Вчера показала Елене Яковлевне Данько и вынула его работы прошлого года – летние два этюда и последние Natur-morte’ы перед Чупятовым: разница огромная, сдвиг. Смотрит и видит то, что прежде не видел, чувствует пространство и уже, до известной степени, владеет краской. С большой осторожностью смешивает краски и не любит этого делать. В глиняном горшке добился игры света и тени, округлости, одним кадмием. Мне, когда я работала, никто этого не дал. Писала то, что видела, поправляла, но сознательного подхода никто не дал, или я была так глупа, что не поняла. Вот как же быть? Вчера же зашел Петров-Водкин. Похвалил Васю в первый раз; я ему рассказала свои сомнения, что живопись условными красками у Чупятова привела к тому, что Вася некоторое время путался в красках, не видел цвета, оказавшись наедине с природой. Кузьма Сергеевич: «Так и надо. Дайте композитору тему в две ноты, чтобы он их разработал. Какое богатство он может в них найти. Но, конечно, это труднее, чем если Вы ему скажете: вот телега едет и скрипит, озеро плещется – изобрази это в музыке. Так и тут: дается два тона, разработай-ка их. А природу, краски, если он их видит, он не разучится видеть». К.С. рассказывает, что Стецкий его спросил: «Как съездили за границу?» А между тем, несмотря на все хлопоты, его так и не пустили. Нас, т. е. СССР, приняли в Лигу наций[497], и Литвинов сказал колкую речь. Дескать, вот видите, теперь, когда Германия и Япония забряцали оружием, вам стало страшно и мы вам понадобились. Наши 160 миллионов человеческого пушечного мяса заставили вас забыть коммунистическую опасность, демпинг, террор, и вместо крестового похода против нас вы же почти пришли в Каноссу[498]. А рожа у Литвинова страшная, по описаниям ни дать ни взять Азеф. И это наш Биконсфильд! Пускай Биконсфильд – но почему же все наркоматы иностранных и внутренних дел в руках евреев? Какое позорище для России.