Дневник. Том 2

вует чувство родины. Я замечаю эту черту особенно у тех, кто

склонен к отвлеченному философствованью, например, у Ре

нана, утверждающего, что чувство родины было вполне естест

венным в древности, но что католицизм заместил собою ро

дину; а так как идеалист — наследник католицизма, то идеали

стам и не подобает быть сильно привязанными к какой-то

определенной почве и ограничивать себя столь жалкими, чисто

этнографическими связями, которые называются родиной. «Ро

дина для идеалистов там, где им разрешается мыслить!» — во

склицает он... Каждым словом он доказывает, как мало он

француз в простом, обывательском, если угодно, смысле этого

слова. А через несколько минут, коснувшись вопроса о взятии

Парижа, его оккупации пруссаками, он заявляет, все время

прерываемый возмущенными возгласами задыхающегося от не

годования Бертело, что для него эта оккупация будет не тяго

стней, чем дни, последовавшие за Вторым декабря. В факте

чужеземного владычества он не чувствует ничего такого, что

возмущает, бесит патриотов, вызывает в их сердцах отвраще

ние. Вильгельм или Наполеон — для него все едино.

Право, я нахожу, что мои друзья чересчур возносятся над

прочим человечеством; я прихожу почти в ярость, когда слышу

речи Нефцера о том, что поведение Базена, несомненное его

предательство вполне понятны с человеческой точки зрения, и

тот издевательский, веселый хохот, которым он сопровождает

свои слова.

Среда, 30 ноября.

С часу ночи и до одиннадцати утра — ни на миг не смол

кающая канонада, такая частая, что не различаешь отдельных

пушечных выстрелов и кажется, что это беспрерывное грохота

ние надвигающейся грозы, которая никак не может разра

зиться. Словно в небесах кто-то переезжает на другую квар

тиру, и титаны передвигают над вашей головою небесные ко

моды.

Я в саду у Гаварни, превратившемся теперь в своего рода

обсерваторию для прохожих, проникающих сюда сквозь пролом

в стене. Вместе со стоящими рядом солдатами Национальной

гвардии и рабочими в блузах слежу за сотрясением небес, ко

торое как будто передается иногда и почве под моими ногами.

Весь день длится канонада. Весь день слышатся смертонос

ные раскаты и грохот; ни на миг не смолкают за горизонтом

громовые удары, похожие на гул отдаленного морского прибоя.

79

Мне нездоровится. Я не смог после обеда съездить в Париж

и нахожусь теперь в полном неведении. Прислушиваюсь к

уличному шуму: шаги прохожих, звук их голосов могут рас

сказать вам иной раз, хороши или плохи дела. Но нет! Нынче

вечером улица безмолвствует.

Четверг, 1 декабря.

На улице Турнон я вижу при слабом мерцающем свете све

чей, еле пробивающемся из подворотни, мертвенно-бледное

лицо, повязанную клетчатым платком голову и, точно труп,

распластанное тело, которое снимают с носилок; каждый раз,

как к нему прикасаются руки тех, кто несет его в лазарет,—

раздается крик боли. Это солдат с раздробленным бедром; ра

ненный вчера в одиннадцать часов утра, он только сегодня

ночью был подобран на поле битвы.

В отейльском омнибусе подле меня сидит парижский кара

бинер с каской прусского королевского гвардейца на коленях.

Он рассказывает о воодушевлении войск, о зуавах, проявив

ших необычайную отвагу при атаке на Вилье *, и об одной из

рот, от которой уцелело лишь четверо солдат.

Пятница, 2 декабря.

Нынче на Тронской аллее собрался весь Париж. Это внуши

тельное зрелище, встревоженное многолюдство великого го

рода, высыпавшего к его заставам, чтобы быть как можно

ближе к приходящим извне новостям *.

По обеим сторонам пустого шоссе, охраняемого солдатами

Национальной гвардии, вплоть до самой заставы с голубею

щими в лучах зимнего солнца столбами, толпится народ; взо

бравшись на кучи щебня, люди образуют две холмоподобные

группы. А по шоссе беспрерывно движутся взад и вперед ла

заретные фуры, проезжают повозки со снарядами, подводы с

патронами, зарядные ящики и всевозможные экипажи, задер

живаемые опускающимся каждые четверть часа железнодо

рожным шлагбаумом, который заставляет их отхлынуть назад

с пронзительным дребезжанием и лязгом. И все взоры прико

паны к повороту дороги, откуда показываются, возвращаясь

обратно, лазаретные фуры; все глаза, высмотрев издалека

шляпу сидящего рядом с возницей священника и белый голов

ной убор сестры милосердия, занимающей место на передней

скамейке, впиваются в темное пространство за спиной воз

ницы, где можно разглядеть в полумраке беспомощно распро-

80

стертое тело раненого. Душевную боль и вместе с тем жадное

любопытство вызывают у всех эти смертельно бледные, осу

нувшиеся лица, пятна крови и в клочья изодранные военные

мундиры, эти не выдаваемые ни стоном, ни жалобой страда

ния искалеченных людей, которые знают, что на них смотрят,

прилагают все усилия, чтобы держаться с достоинством.

Проезжают бледные раненые, сидящие на задке повозки,

свесив безжизненные ноги и вымученно улыбаясь прохожим —

от их улыбок хочется плакать. Проезжают раненые, на лицах

у которых читается мучительная тревога: потребуется ли ам

путация, и что впереди — жизнь или смерть? Проезжают ра

неные, раскинувшиеся на охапке соломы в эффектных теат