Дневник. Том 2

внушающие тревогу очереди людей, которые без разбору

85

расхватывают все оставшиеся в этих лавках банки консер

вов. По улицам тянутся похоронные процессии и тут же про

исходит сбор пожертвований в пользу раненых; вместительные

коленкоровые сумы, вроде тех, что мне приходилось видеть в

дни карнавала в Италии, подымают до высоты третьего этажа,

чтобы принять даяние от стоящих у окон людей.

Большие парижские кофейни имеют сейчас самый провин

циальный вид. Почему бы это? Потому ли, что мало лакеев,

что завсегдатаи читают все время одну и ту же газету и, со

бравшись кучками посреди зала, толкуют о дошедших до них

известиях, точно так же как обсуждаются местные новости в

маленьких городках; потому ли, наконец, что посетители ко

феен, сами не зная зачем, застревают там, где прежде приса

живались лишь на м и н у т у , легкомысленно и беспечно, как

перелетные птицы, ибо за дверьми кофейни их ожидали ты

сячи других удовольствий и развлечений?

Все вокруг тают и чахнут. Только и слышишь ото всех, что

приходится ушивать пояс в панталонах, а Тео жалуется, что

впервые в жизни надел подтяжки, потому что его штаны не

удерживаются больше брюхом.

Вдвоем с ним мы отправляемся навестить Гюго в павиль

оне Роган. Застаем его в просторной комнате особняка; буфет

светлого дерева, точно в столовой, камин украшен двумя ки

тайскими фарфоровыми лампами, между которых красуется

бутылка водки. Божество окружено существами женского пола.

Ими занят весь диван; пожилая дама с седыми волосами, в

платье цвета осенних листьев, с глубоким вырезом на груди,

обнажающим большой участок ее морщинистой кожи, играет

роль хозяйки салона. Эта женщина — помесь маркизы былых

времен с современной лицедейкой.

Но само божество показалось мне сегодня вечером каким-

то старым. У него покрасневшие веки, лицо такого же кирпич

ного цвета, как когда-то в Рокплане, борода и волосы всклоко

чены. Из рукавов куртки выглядывают манжеты красной

шерстяной фуфайки, а на шее повязан белый фуляр. После бес

конечных хождений взад и вперед, открывания и закрывания

дверей, появления и ухода посетителей, в том числе актрис,

пришедших поговорить о стихах из «Возмездий», которые они

собираются декламировать с театральных подмостков, после

того как нечто таинственное происходит в передней, Гюго опу

скается на пуф подле камина и медленно, как будто бы слова

его — плод утомительных раздумий, начинает говорить, в связи

86

с детальным фотографированием, о Луне, о том, что он всегда с

огромным интересом старался разобраться в изображении ее

поверхности, о ночи, проведенной вместе с Араго в обсервато

рии. Он рассказывает о телескопах того времени, приближав

ших Луну к нашему глазу всего лишь на девяносто лье, так

что, по его словам, если бы там был какой-нибудь монумент —

а говоря о монументах, Гюго неизменно называет собор Па

рижской богоматери, — он бы казался нам не больше точки.

«Но теперь, — продолжает он,— благодаря всяческим усовер¬

шенствованиям и линзам в метр величиной, Луна будет значи

тельно приближена к нашему глазу. Сильное увеличение

связано, правда, со всякими хроматическими явлениями: диф

фузией, радужным размыванием контуров. Но это ничего не

значит, и мы вправе ждать от фотографии большего, чем ви

дим на картах лунных гор».

Потом, уж не помню как, разговор перескакивает с Луны на

Дюма-отца. «Знаете ли, — обращается Гюго к Готье, — говорят,

что я был в Академии... Да, я действительно там был, чтобы

способствовать избранию Дюма. И добился бы его избрания,

потому что пользуюсь авторитетом среди своих коллег. Но

сейчас их в Париже всего тринадцать человек, а для выборов

необходимо присутствие двадцати одного члена Академии».

Из Пасси в Отейль я возвращаюсь этой ночью пешком. Вся

дорога одета снегом. Оседающий изморозью сырой туман весь

пронизан рассеянным светом луны. Каждая веточка окутана

снежной пеной и словно покрыта сверху леденцом; ветви де

ревьев будто в перламутровых наростах. И чудится, что дви

жешься в каком-то аквариуме, при голубоватом тусклом свете,

среди больших белых звездчатых кораллов. Этот снежно-лун-

ный пейзаж так меланхолически-фантастичен, что мысль о

смерти на его фоне почти сладостна. Кажется, что без сожале

ния уснул бы в этой поэтической стуже.

Воскресенье, 11 декабря.

Чтобы позавтракать, мне, пожалуй, не остается ничего дру

гого, как настрелять у себя в саду воробьев.

12 декабря.

Сегодня ночью был мороз, затем оттепель — и снова мороз;

первый раз в жизни мне довелось увидеть, точно в феерии, не

кое маленькое чудо природы. Каждый листочек покрыт сверху

другим, ледяным листком, так что, если поднимешь куст, со-

87

гнувшийся под тяжестью этого хрусталя, он звенит, точно лю

стра, и вся эта ледяная флора дребезжит у твоих ног, как бью

щееся стекло. Я с интересом рассматривал листья падуба,

словно засунутые в какой-то алмазный футляр, пока истаивала

эта недолговечная ледяная оболочка. < . . . >

Пятница, 16 декабря.

Сегодня получено правительственное сообщение о взятии

Руана *. Я счастлив удостовериться в том, что Флобер, грозив

ший застрелиться, просто бахвалился.