Дневник. Том 2

Поддаться какой-то глупой любви ко всяким кустикам и,

вооружившись садовыми ножницами, очищать целыми часами

старый плющ от сухих веточек, полоть грядки фиалок, удоб

рять их смесью чернозема с навозом — и все это в тот момент,

когда крупповские пушки могут ежеминутно обратить и дом

мой и сад в развалины! Какая нелепость! Но я отупел от горя,

и мною овладела мания, как у старого, ушедшего от дел лавоч

ника. Боюсь, что под моей шкурой литератора во мне уже не

осталось ничего, кроме садовода.

Воскресенье, 18 декабря.

Нынче в Опере концерт. Замечаю, что все перекупщики би

летов нарядились солдатами Национальной гвардии.

Цены в меню у Бребана на сегодня, 18 декабря: Крылышко

цыпленка — 9 франков. Ножка — 6 франков.

Вторник, 20 декабря.

Не знаю точно, какова причина — отсутствие ли свежего

мяса, недостаток ли питательности всей этой вываренной и за

консервированной тухлятины, нехватка ли азота или недобро

качественность и неудобоваримость этой лишь обманывающей

голод еды, которую вот уже полгода как подают вам в ресто

ранах, — но вполне сытым не бываешь никогда; что бы ты ни

съел — всегда остаешься голодным. Нынче ночью мне при

шлось встать с постели, чтобы погрызть шоколада.

По дороге на кладбище застаю на площади Клиши, подле

статуи генерала Монсе, мобилизованных и готовых к отправке

солдат Национальной гвардии. Они в серых плащах, за спиной

у них мешки с торчащими наружу колышками палаток. Их

окружают женщины и дети, которые до последней минуты не

могут расстаться с ними. У девочки, примостившейся между ко-

88

лен у отца, за спиной мешочек с морским сухарем, играющим

для нее роль солдатского хлебного пайка. Молоденькие девушки

застенчиво и с опаской держат ружье брата или своего милого,

забежавшего в винную лавочку. Мелькают, хлопая на ветру.

красные полы плаща разносящей вино маркитантки.

Вот привезли какие-то мешки; из них вываливают на мо¬

стовую пакеты патронов, и вскоре вся она покрывается клоч

ками их серой обертки. Солдаты — кто стоя на коленях прямо

на мостовой, кто усевшись на пьедестал статуи маршала, — на

бивают патронами, розданными по сотне на каждого, свои ра

скрытые сумки, а мимо них движутся похоронные процес

сии, сопровождаемые национальными гвардейцами с опущен

ными дулом к земле ружьями.

В ресторане напротив меня сидит этот простак Марио Юшар

и каждому, кто, на беду, оказался поблизости, излагает свой

собственный план кампании.

Со времени осады походка парижанина, по-моему, совер

шенно изменилась. Она, правда, всегда была несколько тороп

ливой, по прежде чувствовалось, что это походка праздноша

тающегося, фланера. Теперь же каждый словно торопится как

можно скорей вернуться домой.

Суббота, 24 декабря.

По выходе с вокзала наткнулся на крестьянина, влюбленно

прижимавшего к груди кролика, за которого он запрашивал

с прохожих сорок пять франков.

Невзирая на пруссаков, Париж приступил к сооружению

новогодних ларьков. Иные — против пассажа Оперы, напри

мер, — уже почти готовы. Это убогие лавчонки, сколоченные из

негодных досок, оставшихся от постройки солдатских бараков,

со скудным ассортиментом жалких игрушек.

Захожу к сапожнику на площади Биржи. Жена его, то со

слезами в голосе, то с нервным смешком, рассказывает о своем

сыне, солдате мобильной гвардии, который находится сейчас

в казарме Восточного форта. И вдруг вся сила ее материнской

любви прорывается в обращенных ко мне словах: «Поверите ли,

сударь, — как ни странно, но, уверяю вас, это сущая правда! —

стоит начаться канонаде, и я сейчас же узнаю по звуку, когда

стреляет пушка Восточного форта».

На темной грязной улице Круассан, перед лавчонками с

вывеской «Оптовая продажа газет», любопытное зрелище: ква

кающая, как лягушата, детвора, юные звонкоголосые глашатаи

парижских газет, которые, проказничая, подсчитывают на

89

бочке виноторговца количество проданных им номеров. Их ге

неральный штаб — перед типографией Валле, этим, словно изъ

еденным проказой дворцом газеты «Сьекль». Там они греются

над паром, подымающимся от горячих помоев из водосточной

канавки, прорытой вдоль этой шумной улицы. Там же и заку

сывают у лотков разносчиков-евреев, снабжающих их ломтем

хлеба, плиткой шоколада, огурцом и разноцветными леден

цами.

Вот что рассказал мне Шарль Эдмон. Родственница его

зятя, несчастная старуха, когда-то состоятельная, но остав

шаяся теперь без всяких средств, всю жизнь посвятила своему

сыну, банковскому чиновнику, а теперь солдату. Выстояв в

очереди и получив скудный паек конины, бедная мать готовит

обед, ставит на стол два прибора, кладет мясо на свою тарелку

и тарелку сына и делит хлеб пополам. А потом, наскоро поев,

бежит отдать порцию сына какому-нибудь нищему.

В ресторане я слышу рядом с собой громкую пустую бол

товню разряженной в бархат молодой женщины, сидящей за

соседним столиком с канониром, судя по виду, бывшим воспи

танником Политехнической Школы. И эта, когда-то несносная

для меня болтовня теперь мне приятна: она уводит меня в про

шлое.

Понедельник, 26 декабря.