Дневник. Том 2

Физическая непривлекательность сочетается в нем с привлека

тельностью духовной; в этом апостоле сомнения есть некая

возвышенная и умная благожелательность, свойственная жрецам

науки».

Скажите, разве это слова врага, слова писателя, намерен

ного злобно исказить высказывания человека, которые он пере

дает? Согласитесь, что это скорее слова друга этого человека,

друга, который временами — я этого не отрицаю — становится

врагом его идей, — как я писал в дарственной надписи на экзем

пляре этого тома, посланном мной Ренану.

В самом деле, всем известно, что господин Ренан принад

лежит к семье великих мыслителей, коим дано презирать многие

общественные условности, все еще чтимые умами более скром

ными, людьми, подобно мне, страдающими отсутствием «общих

идей». Всем известно, что эти великие мыслители склонны в

наше время усматривать в культе Родины явление почти столь

же старомодное, как культ короля при прежней монархии; что

они склонны ставить Человечество выше Франции; все это идеи,

которых я пока не разделяю, но которые имеют бесспорные

преимущества — в плане философском и гуманитарном — над

моими буржуазными идеями.

10*

147

Их-то и предают гласности мои записки. Ведь я никогда

не говорил, что господин Ренан радовался победам немцев и

считал их справедливыми; но я говорил, что он утверждал пре

восходство германской расы над расой французской — быть мо

жет, под влиянием того же чувства, что и Нефцер, — по той при

чине, что немцы протестанты. И, боже ты мой, ни для кого не

секрет то пристрастие, которое наши великие французские мыс

лители питали к Германии в течение двух-трех лет, предше

ствовавших войне; всем, обедавшим у Маньи, они прожужжали

уши разговорами о превосходстве германской науки, о превос

ходстве горничных-немок, о превосходстве немецкой кислой ка

пусты, наконец, о превосходстве прусской принцессы над всеми

другими принцессами земного шара.

И каким бы неумным ни старались вы представить меня

публике, господин Ренан, в 1870 году я обладал еще достаточ

но хорошей памятью, чтобы не смешивать Германию Гете

и Шиллера с Германией Бисмарка и Мольтке; однако у

меня никогда не хватило бы фантазии на то, чтобы вы

думать для своих записок реплику, подобную той, что подал

Сен-Виктор *.

Кроме того, господин Ренан, нельзя обвинять людей во вздор

ной болтовне, в жестокости, в потере нравственного чувства, ос

новываясь на том, что прочитано вашими друзьями и родствен

никами. Как бы высоко ни вознесло вас общественное мнение,

вы могли бы снизойти до того, чтобы самому прочитать сочине

ния людей, которых вы подобным образом поносите. Вы подав

ляете меня, это правда, и вы слишком ясно говорите мне об

этом с высот интеллектуальной атмосферы, исчисляемых мно

гими тысячами футов, где вы величественно парите и круговра-

щаетесь надо мной, как говаривал Рене Франсуа, королевский

проповедник, в своем «Опыте о чудесах природы»... * Один со

вет, господин Ренан: вашу гордость так опьянила грубая лесть,

что вы потеряли ощущение пропорций в оценке ситуаций и лю

дей. Несомненно, вы сделали много, привнеся в наш XIX век

скептическую риторику отвлеченных «за» и «против» по отноше

нию к любому предмету, любому чувству, риторику, свободную

от всякого убеждения, всякого энтузиазма, всякого возмущения;

вы принесли с собой сатанинскую насмешку универсального

сомнения и, сверх того, вступив на стезю Боссюэ *, перевели Свя

щенное писание на язык жидкой прозы г-жи Санд. Конечно,

это много, не спорю, но все же этого не достаточно, чтобы кор

чить из себя боженьку нашей планеты, как вы делаете в настоя

щее время, и я полагаю, что будущее сурово осудит вас за это.

148

Но возвратимся к моей справедливой и законной защите и

приведем здесь выдержку из интервью, данного мною господину

Жюлю Юре, — он очень точно передал в «Эко де Пари» * мои

слова:

«Я утверждаю, что беседы, изложенные мною в четырех уже

вышедших томах, являются, так сказать, стенографическими от

четами и воспроизводят не только идеи собеседников, но, как

правило, также и их выражения; и я уверен, что всякий беспри

страстный и проницательный читатель поймет, что желанием

моим и делом моей чести было правдиво изобразить людей, ко

торых я описывал, и что ни за какие блага мира я не стал бы

вкладывать им в уста слова, которых они не произносили.

— Ваши воспоминания были, несомненно, совсем свежими,

когда вы их записывали?

— О, я записывал в тот же вечер, возвратясь домой, или,

самое позднее, на следующее утро. Здесь совершенно исключена

возможность какой-либо путаницы.

Я напомнил г-ну де Гонкур, что неудовольствие г-на Ренана

вызвано не только неточной, по его мнению, передачей речей,

но и тем, что автор «Дневника» позволил себе разгласить дове

рительные беседы.

— Да, я знаю, — сказал мне г-н де Гонкур, — господин Ренан

называет меня «господином со слишком длинным языком».

Я принимаю упрек, но нисколько не стыжусь, ибо моя нескром

ность заключается не в том, что я «раскрыл тайны частной

жизни», а лишь в том, что я опубликовал мысли, идеи моих

современников — документы духовной истории века.