Дневник. Том 2

26 апреля. Увидели. Юрий дал Васе 3000 и устроил им, т. е. Наташе, детям и бабушке, билеты на «Стрелу» в международном вагоне, за которые они сами же должны были заплатить из этих же денег. Я писала и просила, чтобы он дал письмо к секретарю горкома Вербицкому, который, по его словам, обещал ему всякое содействие. Конечно, не написал, ссылаясь на то, что не помнит имени и отчества. Я позвонила ему по телефону, и разговор этот мне дали только в пасхальную ночь. Я ходила с Марой к заутрене, а разговор этот только испортил мне настроение. Я сказала ему имя и отчество этого человека и просила ему написать, чтобы он оказал содействие для вызова Кати из деревни. А затем спросила, сделал ли он что-нибудь, чтобы достать Васе комнату. На это он раскудахтался, что, дескать, «он не может прыгнуть выше своих ушей, не желает, чтобы Наташа командовала, не может же он ходить и просить» и т. д. Я уж не сказала: дай сыну 20 000 на комнату.

Какое унижение! Чтоб взять няню, чтоб выписать ее из деревни, надо обращаться чуть что не к градоначальнику, а если мы опоздаем с вызовом, ее, беднягу, пошлют на сплав дров. Самая свободная страна!

Вчера была в университете на чествовании 35-летней деятельности А.А. Смирнова, Шурочки, как мы его прежде звали. Юбилей прошел очень сердечно и тепло. Вел заседание декан филологического факультета Алексеев, с умным и остроумным лицом. Говорили Жирмунский, И.И. Толстой и многие другие, были приветствия от министра и разных делегаций, письмо от больного В.Ф. Шишмарева, было много студентов, которые яростно аплодировали. Елена Ивановна рассказывала, что, когда в прошлом году в университете температура была ниже нуля, студенты ей говорили: «На лекциях Александра Александровича мы забываем о холоде». Студенты поднесли цветы и огромную корзину с яблоками и бутылкой шампанского.

Я сегодня утром вспоминала Смирнова 35 лет тому назад. Я с ним познакомилась в Париже, в 1908 или <190>7-м – 38 <лет> тому назад. Я стала думать о том, каковы эти годы были для меня, что я сделала, и не могу я сказать, чтоб я была рабом ленивым и лукавым, а вот ничего не сделала. Сил не хватало бороться. А тогда, 35 лет тому назад, мы ждали, что Александр Александрович будет вторым Веселовским. Ему, конечно, очень помешала революция.

27 апреля

. В пасхальное воскресенье ко мне зашла Ирина Владимировна Головкина, внучка Н.А. Римского-Корсакова, с которой мы познакомились, когда я работала в глазной лечебнице. Тогда, в начале 42-го года, выслали ее сестру Людмилу Троицкую, которая умерла по дороге, не доехав до Иркутска. Ирина Владимировна рассказала мне теперь причину ареста сестры: у Людмилы Владимировны была подруга, полька. Она была замужем, очень любила мужа; у нее был поклонник. Этот молодой человек был на учете в психиатрической больнице, у него была мания величия. «Ницше, Гитлер и я», – говорил он, и очевидно, многое другое. Его арестовали, нашли письма подруги, арестовали ее, мужа и Людмилу. На допросе Л.В. ставили в вину: какое право имела она не сообщить в НКВД о таких злоумышленниках? Она отвечала, что подруга ее была вполне лояльная советская гражданка, а на слова явно ненормального человека она не обращала внимания. Ее выслали, подругу и ее мужа расстреляли, а молодого человека посадили в психиатрическую больницу. Теперь его отпустили. Он свободен.

Вот как ловили пятую колонну[22].

Я ежедневно просыпаюсь в 6 утра и мучительно думаю, как я выкарабкаюсь. Долг надо мной все растет и растет, я все жду, когда он меня раздавит, и в то же время надеюсь с Божьей помощью осилить все трудности.

1 мая. «Кому вольготно, весело живется на Руси?»[23]. Эти слова пришли мне в голову, когда сегодня утром я подошла к окну. Перед домом нашим vis-à-vis – четыре машины. Из ворот выпорхнула очень элегантно одетая дама в сером модном пальто и погрузилась в машину, куда вслед за ней сел человек в штатском. Из ворот смотрел милиционер.

Этот дом чинили осенью немцы, работая день и ночь. Затем появились тюлевые занавеси на окнах, в окнах зажглись люстры, розовые абажуры. Но я еще ни разу в этих комнатах не видела живой души. В воротах никакого va et vien[24]

, только иногда выглядывает милиционер. Подъезжают машины. Говорят, что это дом энкавэдэшников.

Вчера, после спектакля на 5-й роте[25], я зашла на рекламируемую ярмарку. Масса фанерных, хорошо размалеванных ларьков, ярких, красочных и пока еще свежих. И среди них бродит нищая толпа, грязная, серая, оборванная, в стоптанной обуви. Цены: ситцевое платье 500 – 600 рублей. Детское, года на 3, ситцевое – 200 рублей. Самая дешевая фаянсовая кружка, небольшая – 35 рублей. Крупы от 55 до 75 рублей за 1 кг. Сахар 170 рублей, песок 120 кг! Мной овладела невероятная злоба и презрение. Quelquefois mépriser est un supplice pour moi (Stendhal)[26]. Как я его понимаю. Человек не свинья, все съест, все проглотит, стерпит худшие оскорбления. И в который раз подпишется на заем, лишающий его, при его нищете, месячного заработка.