Дневник утраченной любви

Мама передала мне и любовь к животным. Папа терпеть не мог кошек и боялся собак, но она пошла ему наперекор и, когда мне исполнилось восемь лет, разрешила завести собачку Тину, очаровательного немецкого снежно-белого шпица. К несчастью, Тина очень скоро погибла от чумки. Позже, по-прежнему преодолевая папино сопротивление, но уже с моей помощью, мама завела кота Сократа и пса Тао. Верные друзья-охотники сделали мою юность намного счастливее. Став взрослым, я продолжил «сожительство» с четвероногими. Мама обожала Леонарда, огромного, подобранного на улице кота, отразившего за свои двадцать два года несколько атак рака и одно падение с седьмого этажа. Любила она и Фуки, и ее детей. Мама, как и мой дед, не жалела времени на игру с животными, попытки понять их, прогулки и ласки. Мы часами могли бросать собакам палку или мячик, прятались в лабиринтах нашего огромного загородного дома, играя в прятки, и все время смеялись, возвращая себе энергичную детскую веселость.

От мамы же мне досталась тяга к искусству, литературе, путешествиям и вкус к высокой кухне.

Я не только плоть от плоти моей мамы, я еще и дух от ее духа.

Я никогда не выступлю в роли мятежного сына, останусь наследником. Даже к писательству, определившему мою судьбу, мама прониклась задолго до появления у нее ребенка. Она не удивлялась, что сын стал драматургом и романистом. Я развил полученные от нее наклонности и помог сбыться некоторым желаниям.

Моя жизнь есть ее творение.

* * *

На террасе авиньонского кафе, между двумя спектаклями, Брюно озабоченно вглядывается в мое лицо:

– Как ты?

– Не знаю.

– Иногда ты вроде справляешься с горем…

– Да…

Брюно не столько успокаивает меня, сколько убеждает себя.

На самом деле я не справляюсь, но все чаще ощущаю маму в себе.

* * *

Смерть не изгнала маму из моей жизни: я стал памятником ей.

* * *

Я всегда буду твоим сыном, хоть ты и ушла.

Ты пребудешь на свете через меня.

* * *

Улицы Авиньона заполнены нашими воспоминаниями. С 1975-го до прошлого лета мы часто ездили в этот город и смотрели по нескольку пьес в день.

Главным маминым подарком – во всяком случае, одним из определяющих – было приобщение меня к театру.

* * *

И был первый раз…

Он случился, когда мне исполнилось десять лет, в Лионе, в театре «Селестен»^[13]. Мама оставила нас с сестрой перед дверью, с билетами в кармане, и пообещала забрать через три часа.

В шумном, полном людей зале суровая билетерша усадила нас в ближайшем к сцене ряду, что привело в ужас Флоранс. «Мы увидим ноздри актеров, разглядим каждый волосок в парике!» – ворчала она, устраиваясь в кресле.

Занавес еще не подняли, а я уже был околдован.

Чем? Занавесом, конечно. Бархатное вышитое полотно в складку, подхваты с жемчужинами, кисточками и золотыми шишечками. Эта обманка показалась мне одновременно жалкой и роскошной: я прекрасно видел, что это всего лишь плоско натянутая ткань, но она производила впечатление роскошных драпировок. Я то закрывал, то открывал глаза, смотрел сквозь ресницы, желая, чтобы видимость окончательно заморочила мне голову. Ничего не выходило, ведь за ошеломление отвечает рассудок, а не зрение: требовалось поверить в ложь. Спектакль еще не начался, а я уже знал, что наслаждение доставит не только представление, многое зависит от меня самого.

Занавес взлетел к колосникам, открыв нарисованную на холстах декорацию. Мое внимание снова поглотили детали: я верил перспективам и глубинам, открывшимся моим глазам, но стоило хлопнуть двери – и сквозняк пробегал по ткани, выдавая ее плоскую природу. Пик впечатлений наступил во втором акте: действие происходило в лавке кондитера Рагно, под антресолями на старых балках висели окорока, совершенно меня заворожившие! Секунду они раскачивались между подлинным и фальшивым. Формой и цветом ветчина была совсем как настоящая, но я понимал, что окорока легкие и пустые, а значит, бутафорские! Стоило мне усомниться, и все менялось. Я попал под обаяние искусственности, этого странного межеумочного состояния. Картонные окорока помогли мне принять театр – место, где реальности требуется помощь воображения. Театр нуждался во мне – обманщик вводит в заблуждение лишь того, кто желает быть обманутым. Я трепетал, дрожал от возбуждения, жаждал получить роль.

А что же пьеса? В отличие от сценических эффектов, ей понадобилось два акта, чтобы меня убедить. Слава богу, что в «Сирано де Бержераке» их пять.

Я не удивился, что герои изъясняются стихами, мне даже показалось, что это вполне логично в доме иллюзий. Зачем пестро разодетым мужчинам и женщинам, живущим в придуманном мире, разговаривать, как все люди? Строгость, фантазийность, поэтичность языка персонажей, их блеск и виртуозные реплики творили спектакль, а словесная банальность разорвала бы цепь очарований.