Дневник вора

То, что мне известно о нем: его нежность, обаяние и ранимость, — скорее не добродетели, а недостатки (подобно ахиллесовой пяте), предполагающие, что в таком положении его страдание было бы столь велико, что он убил бы себя. Однако чтобы полюбить его сильнее самого себя, мне следует осознавать его слабым и хрупким, дабы никогда не испытывать искушения (наперекор себе) его бросить. Мои приключения послужат ему на пользу. Это я сам их пережил. Воображаемому образу Люсьена я жестоко даю пройти через свои испытания. Разница лишь в том, что их претерпели мои тело и разум. После этого, оттолкнувшись от них, я сотворю из него некий образ, которому он будет соответствовать.

Я неважно описал, как можно взвалить на свои плечи чужую беду, но, помимо того что я весьма смутно представляю себе этот процесс, уже слишком поздно, я слишком устал, чтобы попытаться показать вам это нагляднее.

Для того чтобы Люсьен не купался в счастье, а излучал его, я хочу обработать его по заготовленному мной образу, предварительно составленному и очерченному моими личными приключениями. Так, постепенно я приучу его разбираться в них и сознавать, что я слеплен из их теста, приучу говорить о них себе, не краснея, не жалея меня и не умиляясь, ибо Люсьен обязан понять, что, как я решил, приключения эти пойдут ему на пользу. Поэтому я желаю, чтобы он узнал о моем занятии проституцией и признал его.

Пусть ему станут известны подробности моих наиболее гнусных краж, пусть это мучит его, и пусть он с этим смирится. Пусть он также узнает о моем происхождении, моей подлости, педерастии, а также странной фантазии, которая прочит мне в матери старуху воровку с бесцветным лицом; о моих ужимках, с которыми я попрошайничал; о моем голосе, который я приглушал и менял в соответствии с правилом, принятым у нищих и обывателей; об изобретенном мной хитроумном способе приставать к «голубым»; о моих повадках нервного педераста; моей робости перед красивыми парнями; о том, как один из них предпочел моей нежности ласки наглого смазливого проходимца; о том, как французский консул, завидев меня, зажал себе нос и приказал вышвырнуть меня из консульства; наконец, о моих нескончаемых странствиях по Европе в неизменных лохмотьях, в сопровождении голода, усталости, презрения и порочной любви.

Когда Стилитано оставил меня неподалеку от Сан-Фернандо, мое отчаяние достигло предела и обострилось сознание собственного убожества. (Арабы употребляют по отношению к бедным слово «meskine». Я был ничтожным.) Я уносил с собой даже не память о друге, а образ фантастического персонажа, который стал источником и причиной всевозможных желаний, настолько грозного и нежного, далекого и близкого, что он гнездился во мне, ибо, воплотившись в мечту, он приобрел, оставаясь по-прежнему жестким и грубым, газообразную текучесть некоторых туманностей, их необъятные размеры, сияние в небе и даже их имена. Измученный жарой и усталостью, я топтал Стилитано ногами; пыль, которую я поднимал, состояла из его неуловимого вещества, и при этом мои опаленные солнцем глаза пытались вычленить наиболее дорогие детали из его теперь уже более человечного, но столь же непостижимого образа.