Дневник вора

Чтобы достичь поэзии, то есть вдохнуть в читателя неведомое мне в ту пору чувство — которое и по сей день мне неведомо, — мои слова взывают к буйной чувствительности и пышным обрядам этого света, но, увы, не к рациональной упорядоченности нашей эпохи, а к красоте ушедших или отходящих в небытие времен. Я надеялся, выражая эту поэзию, освободить ее из-под гнета предметов, металлов, органов, тем, настроений, перед которыми издавна преклонялись, — как-то: бриллианты, пурпур, кровь, цветы, сперма, орифламмы, ногти, золото, глаза, короны, ожерелья, осень, слезы, ветер, моряки, оружие, химеры, дождь и траур — и таким образом избавиться от мира, о котором они возвещают (не от того, который они называют, а от того, который они воскрешают и в котором я увязаю), но все мои усилия тщетны. По-прежнему я прибегаю к этим словам. Они плодятся, как мухи, и поглощают меня. По их воле я пробиваюсь сквозь генеалогические пласты, Возрождение, средние века, времена Каролингов и Меровингов, прохожу через эпоху Византии и Древнего Рима, нашествия и эпопеи, чтобы докопаться до мифологии, где возможно любое творение.

Я гадал, что может скрываться под покровом этой слюны, меня волновал тайный смысл ее клейких белоснежных плевков, не болезненных, а, напротив, наделенных потрясающей силой, способных вызывать чрезмерные всплески энергии. (Когда я бессистемно читал, то наталкивался на термины, связанные с религиозным чувством; меня охватывал трепет, и, естественно, я использовал эти слова в думах о моих страстях, которые, получив подобные имена, обретали чудовищные размеры. Вместе с ними я погружался в первородную авантюру, управляемую стихийными силами. Может быть, чтобы меня сотворить, любовь отсылала меня к таким явлениям, предписывающим волнующие слова, которыми их величают: богослужения, церемониалы, явления, молитвы, королевская власть и магия. Из-за этой лексики, обозначенного ею хаотичного мира, который я заключал себе, я был распылен и невидим.) Среди всей этой неразберихи и абсурда я просил подаяние по деревням.

Вдоль испанского побережья, через каждые три-четыре километра, пограничники поставили шалаши для наблюдения за морем. Однажды вечером кто-то вошел в шалаш, где я устроился на ночлег. Когда я был бедняком, бредущим сквозь ветер и дождь, любая расщелина, любое пристанище заменяли мне дом. Порой я обставлял свой приют с замысловатым шиком, его особенности: то, как театральную ложу, то, как кладбищенскую часовню, то, как пещеру, то, как заброшенную каменоломню, то, как вагон товарного поезда. Я был одержим навязчивой идеей жилища и мысленно, в зависимости от его стиля, украшал свой временный дом. Если же я не находил для себя приюта, то мечтал поменяться местами с каннелюрами псевдоколонн, красующихся на фасадах, с кариатидами, балконами и строительным камнем — тяжеловесным буржуазным благополучием, выражаемым этими деталями.

«Мне следует их полюбить, — убеждал я себя, — мне следует их лелеять, мне следует с ними слиться, чтобы они смеялись со мной и чтобы порядок, который они подпирают, стал и моим».

Но к сожалению, я еще не созрел для них. Что-то не подпускало меня к ним, препятствовало этой любви. Я был начисто лишен тяги к земному счастью. Сегодня, когда я богат, но пресыщен, я прошу Люсьена занять мое место.

Согнувшись пополам, съежившись под пальто, чтобы не допустить к себе промозглую сырость моря, я забывал об утомленном теле, воображая мебель для тростниковой хижины, которая превратила бы ее в идеальный приют мужчины, которым я становился в эти минуты, дабы моя душа обрела гармонию с ландшафтом — морем, небом, скалами, ландами — и непрочной постройкой.