Дни, полные любви и смерти. Лучшее

Надо сказать, Холли уже давно заработала себе дурную славу своими заявлениями, будто бы она понимает язык животных. А когда она объявила, что сумеет понять и шелни, негодованию коллег не было предела. Это не поддавалось никакой логике. Ведь не пострадала же репутация капитана Шарбоне, утверждавшего, что он понимает разговоры приматов на одной из планет, хотя это была явная ложь. Не пострадало и реноме Мейровича, когда тот сообщил, что видит эзотерический смысл в узорах, образуемых пометом полевок. А вот заявления гоблинолицей Холли – и не только о том, что она быстро разберется в языке шелни, но и о том, что шелни вовсе не жалкие падальщики, а чистокровные гоблины, исполняющие настоящую гоблинскую музыку и настоящие гоблинские песни, – ее заявления принимались в штыки.

Казалось, сердце и душа Холли слишком велики для ее карликового тела, а мозг – для ее курьезно маленькой головы. Думаю, именно поэтому всю ее покрывали бугры. Она состояла целиком из любви, заботы и смеха, которые так и выпирали из ее узкой фигуры. Ее уродство выглядело необычно, и, подозреваю, ей нравилось демонстрировать его миру. Она любила змей, жаб, обезьян и прочие невозвышенные виды. Изучая их, она становилась похожа на них. Превращалась в змею, когда мы наблюдали за змеями, или в жабу, когда те были объектом наших исследований. Живых существ она изучала не только снаружи, но и изнутри. И в этом тоже добивалась редкостного сходства.

Шелни она полюбила с первого взгляда. И сама стала как шелни, причем не особо ей пришлось меняться для этого. Она двигалась, как шелни. Перебегала с места на место, как шелни. Лазила на деревья, как шелни. Спускалась по стволу по-беличьи, головой вниз, – как шелни. Мне и раньше она казалась не совсем человеком. А сейчас она жадно впитывала все, что касалось шелни, торопясь сделать как можно больше, «пока они не исчезли».

Что касается самих шелни, то некоторые ученые отнесли их к гуманоидам – правда, после этого вынужденно ушли в глухую оборону. Если шелни и были гуманоидами, то, несомненно, самыми мелкими и странными из всех. Но мы, собиратели фольклора, интуитивно чувствовали: на самом деле они чистой воды гоблины, и словосочетание «чистая вода», на мой взгляд, очень им подходит. Самые крупные из них ростом не дотягивали до трех футов, а самые старые – до семи лет. Пожалуй, во Вселенной не найдешь существ уродливее них, но их уродство не отталкивало. В них не было ни капли зла. Ученые, проводившие с ними опыты, констатировали отсутствие у них разума. Шелни дружелюбны и открыты. Слишком дружелюбны и открыты, на свою голову. Их доверчивость не имела границ. Но человеческого в них было не больше, чем в эльфе или великане-людоеде. И гораздо меньше, чем в обезьяне.

– А вот и их логово, – объявила Холли, разгадав его местоположение в первый же день (это было позавчера). – Прямо под этим деревом. Туда ведет проход между корнями. Защищая докторскую по первобытной музыке, я и представить не могла, что когда-то сама навещу малюток под деревом. По крайней мере, не сильно на это надеялась. Жаль, нас очень многому не научили. И даже был период, когда я вообще перестала верить в гоблинов.

Последнее утверждение прозвучало неубедительно.

Внезапно Холли нырнула в нору головой вперед, как суслик или земляная белка. Или как шелни. Я последовал за ней – со всей осторожностью и отнюдь не головой вперед. Придется мне изучать шелни снаружи. Я не смогу мысленно влезть в зеленую кожу гоблинов, не сумею квакать, как они, распевать на лягушачьем языке, не почувствую, отчего эти пучеглазы так пучат глаза. Я не смогу даже определить, где их норы.

И на дне норы, у входа в само логово, произошла встреча, совершенно невероятная, хоть я видел все собственными глазами и слышал собственными ушами. Да, я слышал этот разговор, – наверно, уши мои обрели сверхъестественную настройку. Напоминающая лягушачье кваканье беседа происходила между Холли и охранявшим убежище пятилетним старцем. Их речь отдаленно напоминала английскую, так что суть я уловил.

– Тук-тук.

– Ты не друг.

– Чужая с воли.

– Кто ты?

– Холли.

– Что за напа́сть?

– Внутрь попасть.

И нас впустили. Если вы думаете, что можно войти в убежище шелни, предварительно не перебросившись рифмованными фразами с охраняющим вход пятилетним старцем, то, очевидно, вы ни разу не бывали в таких местах. И пусть филологи утверждают, что «речь» шелни – не более чем бессмысленное кваканье, Холли всегда воспринимала ее как осмысленный набор слов. А иногда, в моменты просветления, и я тоже.

Холли твердила мне, что шелни используют английский язык в пределах возможностей своего голосового аппарата. При первой встрече они рассказали, что у них не было своего языка, потому что его никто для них не придумал. Но потом они услышали английский и с тех пор разговаривают на нем. «Мы могли бы заплатить за использование языка, если бы у нас было чем», – признались они. Это был лягушачий, квакающий диалект английского, и только человек с незамусоренным слухом мог уловить смысл.