До февраля

Аня хотела закричать: «Не смотри на меня, тварь!», «Сдохни!», «Я тут ни при чем!» или «Что ты привязался-то ко мне?», – но все слова были слабыми и дурными, поэтому она просто закричала, без слов, отчаянно и оглушительно.

Клим, сипло вдохнув, зарычал будто в такт этому визгу, согнулся, скособочился, напрягся и швырнул Змея по широкой дуге к потолку и к окну, как отбивают на речных полоскалках во время стирки мокрые простыни.

Аня отскочила, а Змей зацепил плечом древнюю люстру – и врезался головой в оконное стекло.

Удар, звон, хруст, звон, сирена.

Аня моргнула раз и другой, пока Змей, подергивая ногами, сползал по батарее под неспокойным светом люстры, раскачивавшейся над головой Ани и в уцелевшей верхней половине оконного стекла. С настоящей люстры сыпались пыль и мелкий мусор. Под отражением по черному полю, обрамленному кривыми клыками, ползали далекие фары.

Наконец, Змей замер, оставшись плечами на подоконнике, а запрокинутой головой, получается, на балконе. Ниже плеч куртка и туловище под курткой будто свисали вдоль батареи, ноги криво упирались в пол, не давая невозможно выгнутому туловищу сползать дальше. С груди, медленно скользя по синей плащевке, падали на пол не разлетевшиеся сразу осколки.

Змей и есть, решила Аня, еще раз моргнув, посмотрела на Клима и бросилась к нему. Клим сидел на полу и вяло пытался зажать шею, из которой чуть не в такт колоколу в голове Ани выплескивалась темная струйка, которая становилась всё шире и толще – как из крана, с которым играет ребенок. Плеск. Плеск.

Аня свела и попробовала зажать два жутких разреза на мускулистой шее. Натекающая кровь лезла под пальцы, пропитывала пластыри и заставляла их скользить. Аня, бормоча невнятное, прижала рассеченную вену руками Клима, содрала пластыри с пальцев и принялась, убирая кровь рукавом, прилаживать их, чтобы стянуть разрезы.

Кровь всё натекала, пластыри съезжали, вена как будто пыталась подглядеть за Аней, распахивая черный глаз раны, а Аня, сдерживая рыдания, придавливала клейкие еще поверхности, боясь оглянуться и боясь не оглянуться на Змея, который наверняка восстал уже из позы сломанной куклы, как в кино всегда восстают после несовместимых с жизнью ранений такие твари, сами несовместимые ни с чьей жизнью, рожденные ползать, подкрадываться и убивать – и этим он и займется сейчас, вот сейчас!

Локтем двину, потом головой, решила Аня, которой никак нельзя было отвлечься от пластырей – ведь два все-таки легли, и толчки крови стали слабее, так что осталось приделать третий.

Клим улыбнулся ей серыми губами, и кровотечение усилилось.

– Не шевелись, спокойнее! – взмолилась Аня.

С ее горящего лица капало, пальцы были ледяными, а спина просто отваливалась от напряжения, холода и, кажется, боли – поймала, похоже, удар и даже не заметила.

Грохнула входная дверь, в комнату сунулся пистолет, следом ввалился, тяжело дыша, Тобольков. Он прошелся за спиной Ани, сказал что-то невнятное, упал рядом с нею на колени, всмотрелся и сказал:

– Так и держи, всё правильно, молодчик, Маркова.

– Скорая уже здесь… – просипел Паша, который тоже, оказывается, был тут. – Скоро… Поднимутся.

– Не успеют, – сказал Тобольков вполголоса, вставая и опять отходя к окну.

Аня повернулась к нему.

Тобольков смотрел на Змея. Тот не двигался, только слабо и размеренно шевелилась грудь. Аня не видела, конечно, лица Змея, но могла поклясться, что он улыбается. Тобольков, не отрывая взгляда от Змея, сказал:

– Так, молодежь, тащите парня на выход. Санитары пока здесь развернутся, лишние минуты потеряем.

– Нет, – решительно сказала Аня, которая всё поняла.

– Быстро, – тихо и злобно велел Тобольков, поднимая пистолет так, чтобы дуло смотрело в голову Змея.

– Нет, – повторила Аня больше себе, чем Тоболькову.

Паша, давя кашель, пролаял:

– Нет, сынок… Останутся только убийцы.

Тобольков аккуратно убрал в кобуру пистолет, выдохнул и вдохнул.

Это явно не помогло.

– Блядь! – заорал он удивительно громко и ударил кулаком в стену.

Стены качнулись, свет мигнул и затрясся, Клим опустил серые веки, и две пластины старого советского стекла, державшиеся в рамах на честном слове и привычке, синхронно упали острыми краями на шею Змея.

Глава восьмая

Паша подошел в «Привет, омлет» без двух три, но Тобольков уже ждал: сидел за угловым столиком и изучал кружение чаинок за стенкой френч-пресса. В сторону входа он вроде не смотрел, но, когда Паша приблизился, поднял и опустил плунжер, протянул, не отрывая взгляда от вихря нарубленных листочков, руку и сказал:

– С наступающим.

– Вас также, – ответил Паша. – Пусть он будет спокойным, тихим и так далее.

Тобольков отвлекся наконец от броуновской модели, поморгал на Пашу невыспавшимися веками и заверил:

– Теперь-то будет.

Тут и Аня явилась. Паша обнял ее, Тобольков, к общему, похоже, удивлению, тоже. Правда, куртку принимать и нести до вешалки не стал, пришлось Паше. Когда он вернулся, Тобольков спросил:

– Оклемались, похмелились, протрезвели?

Аня и Паша переглянулись.

– Режим не позволяет, – сказала Аня и засмеялась.

– Так в больничке и сидишь всё это время?