Доброключения и рассуждения Луция Катина

– До поместья еще пара миль, но давайте прогуляемся. Погода превосходная, и мне хочется посмотреть на жизнь обыкновенных людей вблизи. Вы знаете, что дома у меня нет такой возможности. Возвращайся в Гартенбург, приятель, – велел принц кучеру. – Нам дадут лошадей для обратной дороги.

Посмотреть на жизнь обыкновенных людей у Ганселя, впрочем, не получилось, потому что друзья завели разговор на интересную тему, заспорили и так увлеклись, что не глядели по сторонам.

Беседа была о том, как быть со свободой печати. Без нее в цивилизованном обществе невозможно, однако же это очень опасная игрушка, особенно в непривычных к ней руках. Журналисты получают право ругать правительство, сами ничего не делая и ни за что не отвечая. Читатели подхватывают это раздражение и перестают уважать государство, отчего в стране начинаются разброд и смута. Как разрешить это противоречие?

Постепенностью, доказывал Луций. Право на критику надобно предоставлять не всем подряд, а лишь тем, кто заслужил его своими деяниями. Бранить уважаемых персон могут люди, сами достойные уважения. Тогда, глядишь, дискуссия тоже получится уважительной, а не склочной. Сначала нужно открыть одну газету – «Баронскую», печататься в которой смогут только бароны. Их суждения будут так же взвешены и почтительны, как возражения членов Гофрата. Затем придет время открыть «Рыцарскую газету», более отдаленную от власти, а впоследствии и «Юнкерскую». Но никто рангом ниже юнкера к публичности допускаться не должен. Желаешь взывать к народу – сначала яви ему свою ценность.

Принц слушал, возражал, уточнял. Время летело незаметно.

– Глядите, мы в селении! – сказал вдруг Гансель, с удивлением оглядываясь. Спорщики и не заметили, как сюда дошли. – Это постоялый двор, а в нем должна быть харчевня. Давайте пообедаем. От прогулки я ужасно проголодался, а у Ангелики нам подадут какие-нибудь пустяки. Да и постесняюсь я в ее присутствии насыщаться материальною пищей. А еще давайте прекратим нашу полемику и просто посмотрим на посетителей. Знаете, я иногда гляжу из кареты на прохожих и пытаюсь угадать: что это за человек, чем занимается, о чем думает?

Они сели за стол, Гансель заказал всю еду, записанную мелом на доске, – чтобы отведать по чуть-чуть от каждого блюда, каких не готовят дворцовые повара. Дожидаясь кушаний, юноша шепотом расспрашивал приятеля о прочих обедающих.

Это мельник, говорил Катин, видите, у него рукава присыпаны мукой. Это, верно, часовщик – вон из кармана торчит край лупы. Это ветеринар, это кожевенник, это кузнец иль подмастерье кузнеца. Ничего трудного, лишь наблюдательность и знание физиогномистики, скромно отвечал он в ответ на восторги.

– Какая полезная наука! – восхитился принц. – Желал бы я ею овладеть. Когда вы объясняете, всё кажется простым, однако вот вам задачка посложнее. Кто тот почтенный старец, внушающий толикое уважение окружающим, что никто больше не сел к нему за стол? Должно быть, профессор или пастор? А какая похвальная опрятность! Он пришел с собственной кружкой, миской и ложкой!

В углу один-одинешенек сидел пожилой господин в черном, сосредоточенно ел, ни на кого не смотрел, а между тем остальные на него тайком поглядывали и перешептывались. Луций приметил, что трактирный слуга наливает черному человеку пиво очень странно – встав подальше от стола и весь изогнувшись.

– Думаю, это городской палач. У нас в полку так же держался профос. Всюду носил собственную ложку и миску, и никто никогда к нему не подсаживался.

– Как интересно! А что делают те юноши? Почему они все бьют вон того рыжего картами по носу и хохочут, а он не защищается и не протестует?

– Это ученики пекаря играют в карты.

– Почему не на деньги?

– Потому что денег у них нет, они играют на «носы». Вот вам подтверждение тезиса о том, что государству можно обходиться и без золота с серебром – вспомните наш давнишний спор. Правительство учреждает какие-нибудь «носы» – допустим знаки, отпечатанные на бумаге, – и объявляет, что отныне…

Но принц сейчас был не расположен говорить о серьезном.

– Ах, сколь колоритная пара! Скорее объясните мне, кто они! – схватил он Луция за руку.

В харчевню вошли двое: огромный суетливый толстяк и с ним медлительный, будто сонный человечек, собою худенький, низкорослый.

– Эй, вина, да поживее, а не то как дам по шее! – заорал первый и расхохотался. – Каков из меня поэт, а, дружище Вольфи? Топай, Вольфи, поживей, брюхо требует харчей!

Дружище Вольфи безучастно поглядел на шумного спутника снизу вверх, но живее не пошел, а лишь зевнул.

– Чем они заинтересовали ваше высочество?

– Зовите меня Ганселем, не то я обижусь. Ну как же! Они будто поменялись шкурами. Толстяку полагается быть флегматичным, а тощему – юрким, у этих же всё наоборот!

Луций посмотрел на пару внимательней, и что-то она ему не понравилась. У жовиального колосса был поразительно острый взор, кажется, совершенно не разделяющий веселости с круглыми щеками и улыбчивыми губами.