Добролёт

– Да кто бы спорил! – сказал я. Тебя здесь не только как стрелка знают. Некоторые даже побаиваются.

– Это ты про Хоря? – Коля с усмешкой скосил на меня свои цыгановатые глаза.

– И чего ты с ним не поладил? – спросил я.

– Не надо шастать по чужим капканам, – как о чём-то несущественном обронил Коля и, не желая продолжать разговор, прошелся по двору, посмотрел, что сделано, и сказал, что надо поскорее перекрыть шифером крышу.

– Погода балует, но, не дай бог, пойдут дожди. Тогда вся работа насмарку. – И глянув на убегающее за тёмный сосновый гребень тайги солнце, затем перевел на хлопочущую возле печки бабу Клаву и, сглотнув слюну, подытожил: – Ну что ж, солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели. Не пора ли нам пора, что делали вчера?

– Мужчины, пора к столу! – подхватывала баба Клава. – А то у меня всё уже перепрело.

Мы все, как по команде, закружили вокруг стола, подбирая себе место, кто уселся на лавку, а кто и на табурет. Коле как почётному гостю, который показал всем, что трактор в его руках, как щипцы у зубного врача, могут за пару часов поправить здоровье деревенскому дому и вернуть ему бравый вид, вынесли кресло-трон и поставили во главу стола. Речкин, зная, что ко мне приехали родственники и что будет возможность показать товар лицом, пришел с гармошкой – хромкой, садиться на директорское кресло отказывался, желая быть в «обчестве» одним из многих, при этом подчеркнул, что во главе стола должен сидеть хозяин дома. И, показав пальцем на меня, уселся на ближайшую табуретку. Подгадав под ужин, пришли Хорев с Верой Егоровной, их начинали усаживать, они для приличия начали отказываться, тогда я с одной, а баба Клава с другой стороны усадили соседей за стол, я налил в стаканы водку и сказал, что надо обязательно выпить, чтобы бывшая школа стояла ещё много-много лет.

Выпив рюмку-другую, отведав бабин клавин борщ, все начали просить Колю сыграть или спеть что-нибудь для души. Он не стал ломаться и кочевряжиться, взял хромку, посмотрел куда-то в небо, точно оно могло подсказать, с чего начать, и, склонив голову к мехам, хрипловатым голосом запел не знакомую мне песню:

Все движется к темному устью,

Когда я очнусь на краю,Наверное, с резкою грустьюЯ родину вспомню свою.Что вспомню я? Чёрные бани

По склонам крутых берегов,Как пели обозные саниВ безмолвии лунных снегов…

Позже я ещё долго буду вспоминать эти летние деньки артельной работы, которые возвращали меня в детство, когда вот так же, чуть ли не всей улицей, в нашем дворе собирались соседи, помогавшие отцу возводить дом, подкатывали и поднимали брёвна, закрепляли гвоздями стропила, подколачивали изнутри потолок, а мы, тогда ещё совсем маленькие, катались по свежеструганному, пахнущему свежестью и новизной полу, потом, усталые и довольные, смотрели, как мужики рассаживались во дворе за столом, где уже дымились тарелки и посреди стола поблескивала четверть со специально заготовленной для такого случая самогонкой. Мы же довольствовались сорванной с грядок морковкой, репой и турнепсом. Мама с соседкой Надей Мутиной подливали мужикам самогон, подавали хлеб, а после, когда все, кто с песнями, а кто и едва волоча ноги, начинали расходиться, прибирали со стола и мыли посуду. Здесь же тыкались и ждали своего часа собаки, поскольку знали, что-то перепадет и им.

Наступил вечер, тихий, тёплый, деревенский. Напевшись и наигравшись, Коля встал и, откашлявшись произнес: «Всё, шабаш! Мне пора, лошади заждались». – И, склонив свою лохматую голову к хромке, расслабленной походкой покидая двор, громким голосом как бы подвел итог своей непутёвой жизни:

Любил я женщин и вино,Играл на деньги в доминоБыл весел, пьян, почти всегда,Таким запомнюсь навсегда!

Соскочив со скамейки, Витёк пошел провожать Колю, и по его нетвёрдому шагу стало ясно, свежий воздух и борщ с водочкой «пошёл» ему на пользу. Размахивая руками и подлаживаясь под Колин шаг, он, приплясывая, пытался подпевать Речкину. Хорев косил глазами вслед, хмурил брови, всем своим видом показывая, мол, чего с них, дураков, возьмешь?