Добролёт

– Ушёл в тайгу промышлять соболя и не вернулся. Такое и раньше за ним водилось. Чего взять с лесного бродяги! Прошёл месяц-другой, все охотники вышли из тайги, а его нет. А потом кто-то сказал, что из тайги прибежали собаки. Милка и Дружок. А самого нет. Промысловики нашли зимовьё, в котором должен был остановиться Речкин. А там пепелище. Наткнулись на сгоревшую «тозовку». А неподалёку обнаружили ружьё, двухстволку двенадцатого калибра, в стволе был всего один патрон. Но самого Речкина не нашли. А вот собаки прибежали. С ними прибежала Тунгуска. Коля её взял для вольной нататаски. Она сейчас у Рафкатовны… И здесь я припомнил, что перед отъездом в город Коля сообщил, что от Шугаева ему пришло письмо, в котором тот просил добыть для его новой молодой московской жены баргузинских соболей.

– Да мне это как два пальца об…ть! – прищурив глаза, похвастал Речкин. – Нынче год урожайный, ореху много. Значит, и соболь есть…

Хорев помолчал немного и, вздохнув, добавил: – Жил – грешно, помер – страшно! Чё счас рассуждать, кого-то обвинять – смерть причину найдет.

Я прислушался к голосу Хорева, стараясь понять, что в нём больше – сочувствия или осуждения. Всем было известно, что друзьями, товарищами и даже соседями с Речкиным они не были, каждый жил своей жизнью.

Вера Егоровна предложила переночевать у них, поскольку натопить и прогреть мою дачу в сорокаградусный мороз было невозможно. Я разделся, достал из рюкзака бутылку «Столичной», которую прихватил специально для Коли, жестяную коробку с индийским чаем и банку мёда, который специально взял для Веры Егоровны.

– Как-то всё неожиданно случилось, – накрывая на стол, говорила Вера Егоровна. – Вроде токо что был здесь, вышел на минуту – и нету больше. Да его и не сильно-то искали. Аделина за него переживала, для неё он был и швец и жнец и на дуде игрец.

– Скорее всего, спалил зимовье, – выдвинул свою версию Хорев. – Он и на Бадане чудил, дайче спалил несколько домов, даже свою задницу не пожалел. А морозы, как и сёдни, под сорок. Замёрз где-то по дороге или попал в лапы шатуну. Я тут встретил Рафкатовну. Разговор зашел про Речкина. Она была очень расстроена и даже напугана. Сказала, такого работника ей не сыскать.

Хорев начал расспрашивать меня про московские новости, я кивнул на шумящий в соседней комнате телевизор:

– Все новости там. Кто женился, с кем развелся, можно узнать из ящика. Все новости, все сплетни оттуда.

– А как там Шугаев? Не собирается в наши края?

– Живет, конечно, вспоминает Добролёт, – сказал я. – Сейчас он ведет на московском телеканале «Книжное обозрение».

В домашнем тепле под треск горящих в печи сосновых поленьев мы помянули Колю, Вера Егоровна со вздохом посетовала:

– Кто нам теперь дров привезет? Никто! Никому до нас нет дела.

«Что ж, у каждого есть своя причина пожалеть Колю», – подумал я, ещё не до конца осознав свалившуюся на меня горькую новость. Был человек – и на тебе: нет его! И больше никогда не будет, исчез, испарился, будто и не было его вовсе.

Постелили мне в горнице, на тёплой и мягкой перине. Провалившись в её глубину, я пустился в свои воспоминания, как Речкин отыскал нас в тайге, как они вместе с Глашей, принаряженные, выехали на лошадях к Ушаковке, крик пьяного егеря, занесенную над ним руку Коли, действительно все было рядом, как в книжке с картинками, только взять и отлистать страницу обратно. И в конце последней я вспомнил, как уезжал из Добролёта в город.

На выезде из деревни я увидел Колю, который выгнал пасти на луг Росомахиных лошадей. Сам он был верхом на Угольке. Был тихий, теплый сухой день, примятая солнцем летняя трава пожухла и потеряла свою свежесть, кое-где меж придорожной полыни уже проглядывала серебристая паутина приближающейся осени. Точно ожидая от Речкина какой-то команды, размахивая хвостами, табун держался кучно, перемещаясь вдоль дороги в сторону ближайшего леса. Когда я, проезжая мимо, махнул Коле рукой, он вдруг поднял Уголька на дыбы и, гикнув, поскакал рядом с машиной. И весь табун полетел вслед за ним. Рубашка на Колиной спине вздулась, он, скаля зубы, что-то кричал не то мне, не то лошадям, а может быть, просто хотел в этот момент взлететь вместе с ними в небо…

Утром, встав пораньше, я, пробивая глубокий снежный след через школьную площадку, зашёл к себе на дачу, постоял у книжных полок, глянул на стоящую на подоконнике стеклянную банку, из которой, согнувшись, торчали засохшие стебли подаренного мне Аделиной Рафкатовной букета роз, на полу под окном ждал моего возвращения этюдник, за ним, прислонившись к стене, выглядывал холст с летящей на лошади Глашей. От этого незаконченного рисунка у меня потеплело на душе, точно меня вновь окатило летней речной водой. Я вспомнил лёгкий её смех, свой первый вечер в этой школе, бродячие по стенам тёмные тени и вздохнул. В комнате было до звона в ушах тихо и пусто, время здесь остановилось и замерло до весны. «Остаётся одно – сесть и попытаться написать тишину», – подумал я, припомнив Глашин вопрос у костра.