Добролёт

Слушая его, я начинал понимать, почему в книге «Зрячий посох», посвящённой критику Александру Макарову, Виктор Петрович усадил себя за стол, который располагался не на берегах Чусовой, а, как он образно выразился, посреди России. С такой высоты было удобно и даже вполне безопасно громить и клеймить скопом (кстати, без фамилий и имён) всех чиновников и казнокрадов,

Quod licet Jovi, non licet bovi – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, –

бывало говорил нам на лекциях Леонид Ермолинский. И хотя мы были студентами, в голову нет-нет да и приходила крамольная мысль: а можно ли всему верить, что написано и нацарапано пером, ведь, как утверждал Фёдор Тютчев, мысль изречённая есть ложь. Осмысливая прочитанное, я начинал сомневаться в том, что мне казалось основой всего, а тут выходило, что любовь и грех фактически одно есть продолжение другого, они, что родные сёстры, которым заткнули уши, усадили за один стол, мол, сидите и помалкивайте.

* * *

Потом Астафьев переехал в Красноярск, и мы познакомились ближе, он стал чаще приезжать к нам в Иркутск. Однажды на целую неделю я пригласил его с женой Марией Семёновной к себе в деревню Добролёт. Вместе с нами туда поехал Олег Пащенко и главный редактор «Советской молодёжи» Геннадий Сапронов. Там мы с Виктором Петровичем ходили на охоту, а по вечерам Астафьев пел песни Рубцова, а после были долгие, за полночь, разговоры о жизни и о войне…

Слушая Астафьева, я ловил себя на мысли, что мне совсем не нравятся оценки, которые он даёт, сравнивая немецких и наших солдат. Выходило, что немец обстоятелен, запаслив, обустроен в окопах и моторизирован на марше. У него всё продумано и просчитано на несколько шагов вперёд. Наш же чаще всего в обмотках, неряшлив, безалаберен и сиротлив. Холодный и голодный, мокнет, месит грязь по дорогам, жуёт то, что попадется… Такого можно только пожалеть. Генералы и офицеры вообще бестолковы, грубы, им наплевать на человеческие судьбы. А вот немецкого фельдмаршала Манштейна Астафьев просто боготворил. Говорил, что, осаждая Севастополь, Манштейн не только держал взаперти огромную группировку наших войск в Крыму, но и, по его словам, успел «сбегать» и взять Керчь, сбросив генерала Кулика в море, а потом разобрался и с Октябрьским, который в июне сорок второго, когда стало ясно, что Севастополь придётся сдать, бежал с офицерами штаба из города на самолёте, бросив подчинённых, переодевшись в гражданскую одежду. Оправдывая его тогда, я думал, что Астафьев говорит о наших промахах с мыслью, мол, надо учиться воинскому делу у более умелого противника.

Конечно же, беседовали о чём можно и о чём нужно писать. У каждого был и продолжал накапливаться свой опыт. А строительный материал был один – слово. Чехов утверждал, что, «… написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем… И короче, как можно короче надо писать… Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять – и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал».

Почти про всех ушедших писателей обычно говорят, что они радовались чужому успеху, что они были чужды самолюбия… Но в действительности всё было сложнее…

«Ещё никогда и никому не прощалось, если в своём деле он вырывался вперёд. Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других ты выскочка, и больше всех его ненавидит тот, кто идёт следом, – признавался Валентин Распутин в «Уроках французского». Впрочем, и самому Распутину не могли простить даже кружку молока, которую он покупал на деньги, выигранные у своих дружков в чику. И даже когда стал известным и востребованным, не без умысла намекали, что мог бы и поделиться…

Я вспоминаю, что Валентина Распутина куда только ни пытались поставить! Несколько раз предлагали возглавить Иркутский Союз писателей. Но каждый раз он благоразумно отказывался. Ну разве можно возглавлять писателей?! И всё же на собраниях коллеги назначали его главным по связям с московскими издательствами и журналами – Валя там везде свой и при случае протолкнёт и наши рукописи.

А-а-а, нет, не проталкивалось! В дело вступало правило естественного отбора, столичные журналы и издательства продолжали печатать Распутина, Марка Сергеева, Шугаева, а другим присылали, как тогда было модно говорить, «похоронки».