Добролюбов

А. А. Краевский, получив такое объявление с просьбой напечатать его в «Петербургских ведомостях», отправился с ним к министру просвещения. «Оказалось, — рассказывает Добролюбов в письме к Турчанинову от 1 августа, — что министр тоже получил безыменное уведомление об этом и молчал только, думая, что, кроме его, никто ничего не знает. Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более что единственными ее свидетелями были вышеописанные два действующие лица. Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданной тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей[9], и опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому что слишком отвратительно…»

«Сцена», по словам Шемановского, состояла в том, что Давыдов сказал трогательную речь, горько сетуя, что иногда на людей заслуженных, осыпанных царскими милостями падает дерзкая клевета. Потом он вынул пасквиль, прочел его вслух и залился слезами (на этот раз, видимо, вполне искренними). Едва удерживая слезы, он начал просить студентов письменно опровергнуть клевету.

В тот же день несколько выпускников, отличавшихся кротостью духа и относившихся к директору гораздо более терпимо, чем студенты добролюбовского курса, писали «любовное письмо» Давыдову. В простоте душевной они начали это письмо так: «Сегодня поутру Ваше Превосходительство изволили призвать нас и объявить, что его Высокопревосходительству г. министру сделалось известным, что Вас высекли студенты института; считаем долгом объяснить…» Кто-то догадался, что это будет нечто вроде новой экзекуции над «Ванькой». Пришлось писать заново. В конце концов письмо, удостоверявшее, что директора не могли высечь в силу приверженности к нему студентов, было написано, и «Ванька» отправился с ним к министру, чтобы посрамить клевету. Норов, видимо, был успокоен, тем более что Давыдов заверил его, будто все студенты пылают негодованием против неизвестного оскорбителя и в знак особой любви к директору умоляют его отпечатать для них свой портрет.

Действительно, не прошло и недели, как портрет был отпечатан, и эконом, выдававший выпускникам прогонные деньги, получил приказ навязывать им директорское изображение, вычитая за него по два целковых. Несколько человек попались на эту удочку, но большинство запротестовало, и эконому пришлось отступиться; тогда институтские надзиратели начали носить по камерам давыдовские портреты, прозрачно намекая, что студентам следует поспешить с их приобретением. Студенты же, как вспоминает Шемановский, соглашались, что портреты весьма схожи с оригиналом, но от покупки воздерживались. Вероятно, именно тогда Добролюбов написал сатирические стихи «К портрету Давыдова» (к сожалению, они не дошли до нас).

Во всем институте только два человека знали историю выдумки, столь оскорбившей директорское самолюбие. Это были Добролюбов, разославший сенсационные объявления по редакциям, и Шемановский, которому он во всем признался.

Какие же события предшествовали решению Добролюбова разослать извещение об «экзекуции» над директором?

Не будет преувеличением сказать, что в лице институтского начальства Добролюбов и передовые студенты видели воплощение худших сторон тогдашней правительственной и административной системы. Вся атмосфера закрытого учебного заведения с его казарменной дисциплиной, деспотизмом по отношению к студентам и духом ханжества была типичным порождением николаевского режима. И недаром всякое проявление недовольства институтскими порядками Давыдов без стеснения называл бунтом против правительства, не раз угрожая «бунтарям» Третьим отделением и Сибирью.

В «давыдовской вотчине» процветали казнокрадство, хищения, всевозможные ущемления студентов. Крали решительно все — от последнего повара до самого директора. И без того скромный студенческий стол становился все более и более скудным. Давыдов, по выражению Добролюбова, умел распространять вокруг себя какой-то священный страх. Он вел себя как деспотический властитель, единолично распоряжался судьбой студентов и привел в совершенный упадок хозяйственную и учебную жизнь института. В то же время ежегодные отчеты неустанно твердили о процветании учебного заведения, опекаемого Давыдовым.

И студенты негодовали по этому поводу. Они знали, что денежные суммы, предназначенные для пополнения библиотеки, употреблялись на натирание паркетных полов и прочие мероприятия, направленные к тому, чтобы придать внешний лоск институту. На оставшиеся деньги покупались сочинения самого директора в громадном количестве экземпляров. Стол, обмундирование студентов, учебные пособия — все было доведено до самого жалкого состояния.