Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Итак, по определению: если всерьез следуем правилу эмпирика (никто не обладает личной властью), то нельзя считать откровение надежной основой факта, так как оно недоступно широкой общественности. Точно так же совершенно неправомерны притязания на то, что какой-то конкретный человек или группа людей — мужчины, женщины, темнокожие, светлокожие, высокие, низкие — лучше других могут что-то проверить или прочувствовать. Когда в Нью-Йорке женщину изнасиловала группа подростков, преподобный Эл Шарптон сказал, что доказательств изнасилования нет потому, что ее смотрели белые врачи. То есть результаты проверки, проведенной белыми, не считаются. Это неправомерно; если для белых и черных проверяющих разные правила, то это не имеет отношения к науке. Любители паранормального, которые заявляют, что доказали спиритические феномены, часто опираются на единичные эксперименты; если позже другие исследователи не получают такого же результата, они могут ответить (например), что присутствие скептика блокировало необходимую духовную энергию. Это тоже неправомерно; если ваш метод проверки работает только у людей с дружественными взглядами или если ваши результаты не воспроизводятся другими достаточно регулярно, это не имеет отношения к науке. То же относится к христианским ученым и другим, кто считает реальной целительную силу веры, но заявляет, что проверить ее могут только верующие. Те, кто верит в чудеса, доказывают, что чудесное событие может увидеть и по-настоящему понять только человек, которому решил открыться Господь. И это неправомерно. Если то, что вы видите или объясняете, доступно только верующим, вы нарушаете правила. А что же с предложенным Платоном режимом правителей-философов, у которых есть особый доступ к истине? Он запрещен, отвергнут, осужден.

* * *

Ну и что же теперь?

«В особенности опыт одного отдельно взятого человека ничего не значит, — писал сто лет назад великий американский философ Чарльз Сандерс Пирс. — Если он видит то, чего не могут видеть другие, мы называем это галлюцинацией. Не „мой“ опыт, а „наш“ является предметом мышления; и это „мы“ обладает бесконечными возможностями»[40]

.

За пределами небольшого круга знатоков Пирса ждало трагическое и незаслуженное забвение. При этом никто лучше него не понимал социального значения либерального идеала объективности в науке.

До тех пор пока истина не будет признана в качестве публичной

— т. е. такой, в которой каждый убедился бы, если бы предпринятое им исследование, искренний поиск непоколебимого убеждения продолжались достаточно долго, — ничто не может помешать любому из нас принять собственное крайне бесполезное убеждение, которое не будет признавать никто другой. Каждый возомнит в себе пророка, а на деле этакого «чудаковатого», полоумную жертву собственной ограниченности[41]

.

Этим кристально ясным высказыванием Пирс проник в самую суть проблемы — так, как никто другой. А еще здесь он предвосхищает честный ответ на следующий важнейший политический вопрос.

Невозможно показать, что правила скептика или эмпирика истинные в некоем глобальном, окончательном смысле. Не существует доказательств того, что, например, у священника нет права на решающее слово; я могу только сказать, что в рамках либеральной интеллектуальной системы непогрешимость папы совершенно неправомерна, даже аморальна. Точно так же я не могу опровергнуть феминистский эмпиризм, согласно которому мужское видение реальности в течение долгого времени искажалось их доминирующим положением в обществе, а потому «женщины (либо феминисты, независимо от пола) как группа с большей вероятностью могут выдавать беспристрастные и объективные результаты, чем мужчины (или не феминисты) как группа»^{5}. Все, что здесь можно сказать, — правила не допускают притязаний на то, что какая-то конкретная категория людей имеет особенно беспристрастный взгляд на вещи. Если бы это было так, то креационист, наблюдатель за НЛО, сепаратист или кто угодно еще могли бы в любой момент выйти из игры и начать играть по своим правилам. А перед выходом они снова задали бы свой резонный вопрос: «Кто дал вам право устанавливать правила? Почему мы должны участвовать в вашей „игре в науку“ с ее положениями, составленными сытыми европейскими нерелигиозными мужчинами, — тем более если это ранит людей и способствует их изоляции?»

Глава 3. Политика либеральной науки