Добывайки в поле

– Надо только одно помнить: когда отпускаешь ветку, надо держать бечёвку, – горячо объяснил Под, увидев в этом одобрение, пусть и запоздалое. – Она должна всегда быть закреплена на корне. Понимаешь, что я имею в виду?

Понять было не трудно.

– Только жалко лишаться солнца, особенно теперь, летом. Скоро наступит… – Хомили содрогнулась и крепко сжала губы, не в силах вымолвить страшное слово.

– Ну, до зимы ещё далеко! – беспечно воскликнул Под, копаясь в месте крепления бечёвки. – Чего загодя плакать? Пожалуйста… вот тебе и солнце!

Стало слышно, как бечёвка трётся о корень, и вдруг листья взметнулись вверх и исчезли из виду, а нишу залили солнечные лучи.

– Видишь, о чём я говорил? – На сей раз в голосе отца семейства звучало удовлетворение.

В то время как они завтракали, снова раздался крик осла, долгий и громкий. Ему ответило ржание лошади.

– Мне это не нравится, – встревожилась Хомили, опуская на стол половинку ореховой скорлупы с водой и мёдом.

В тот же миг залаяла собака – слишком близко, чтобы можно было чувствовать себя спокойно, – и Хомили вздрогнула. Чашка перевернулась, и от мёда с водой осталось лишь тёмное пятно на песчаном полу. Сжав виски ладонями и со страхом оглядываясь по сторонам, она простонала:

– У меня нервы совсем никуда стали.

– Чего ты боишься, мама? – теряя терпение, сказала Арриэтта. – Тут, за рощицей, дорога: я видела её, когда перелезала изгородь, – и по ней иногда проезжают и проходят человеки. Не могут же они совсем здесь не ходить…

– Верно, – подтвердил Под. – И не о чем волноваться. Доедай своё зерно…

Хомили с отвращением посмотрела на надкусанное зёрнышко пшеницы, жёсткое и сухое, как булочка на третий день после пикника, и пожаловалась:

– Это не для моих зубов.

– По словам Арриэтты, между нами и этой дорогой пять барьеров: ручей в углу поля – раз, столбы с ржавой проволокой с той стороны ручья – два, лес, и не маленький, – три, вторая живая изгородь – четыре, и небольшой выпас – пять.

Всё время, пока говорил, Под загибал пальцы, потом повернулся к дочери:

– Правильно я говорю? Ты же была на самом верху изгороди.

– Да, – подтвердила Арриэтта. – Только этот выпас – часть самой дороги, вроде широкой обочины, поросшей травой.

– А, тогда всё понятно! – торжествующе воскликнул Под и похлопал Хомили по спине. – Это общинный выгон. И кто-то привязал там осла. Что в этом плохого? Осёл тебя не съест… и лошадь тоже.

– А собака съест, – возразила Хомили. – Мы же слышали лай.

– Ну и что с того, что слышали? – сказал Под. – Слышали, не в первый раз и не в последний. В пору моей молодости в большом доме сеттеров было пруд пруди, если можно так выразиться. Собак бояться нечего, с ними можно говорить.

Несколько минут Хомили сидела молча, катая зерно пшеницы взад-вперёд по плоскому куску сланца, который служил им столом, наконец произнесла:

– Без толку…

– Что – без толку? – спросил Под в тревоге.

– Жить так, как мы живём, – сказала Хомили. – Надо до зимы что-то придумать.

– Ну а разве мы не придумываем? – удивился Под. – Как это говорится в календаре Арриэтты? «Рим не сразу строился».

– Нам надо найти какое-нибудь человеческое обиталище, – не согласилась с ним Хомили. – Место, где есть огонь, добыча и настоящая крыша над головой. Иначе придётся вернуться домой.

Под и Арриэтта слушали её разинув рты, потом Под, когда к нему наконец вернулся дар речи, еле слышно произнёс:

– Что нам придётся сделать?

Арриэтта горестно прошептала:

– О, мама…

– Ты слышал, что я сказала, Под, – проговорила Хомили. – Все эти ягоды шиповника да боярышника, и водяной кресс, и собаки, которые лают под самым боком, и лисицы в барсучьей норе, и подсматривание по ночам, и воровство… А на чём тут готовить? А стирать? А что мы будем носить зимой? Понимаете, о чём я говорю? Если мы вернёмся обратно в большой дом, то быстро устроимся под кухней, поставим перегородки и заживём как жили. Один раз мы это сделали – тогда, когда лопнул кипятильник, – сделаем и второй.

Под смотрел на неё во все глаза, а когда заговорил, голос его был необычайно серьёзен.

– Ты сама не знаешь, о чём толкуешь, Хомили. И не в том дело, что человеки поджидают нас, что у них там кот, поставлены мышеловки, насыпан яд и всё такое, а в том, что добывайки никогда не возвращаются, Хомили, если уж им приходится уйти. У нас нет дома, с этим покончено, и покончено навсегда. Нравится это нам или нет, мы должны идти вперёд. Понимаете, что я хочу сказать?

Хомили ничего не ответила, и Под обернулся к Арриэтте:

– Я не говорю, что нам легко; конечно, мы в трудном положении… более трудном, чем мне хотелось бы признать, но, если не будем держаться вместе, мы пропали – понимаешь? И это будет конец, как ты однажды сказала, конец всем добывайкам! Чтобы я больше не слышал ни звука ни от одной из вас – ни от тебя, ни от твоей матери, – он слегка повысил голос, подчёркивая каждое слово, – о возвращении куда бы то ни было, не говоря уж о подполье.

С минуту они удивлённо смотрели на главу семьи: Под ещё ни разу так с ними не говорил.

– Вы поняли? – повторил он сурово.