Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия

– Лучше не говори, – улыбнулась Катерина Михайловна. – Просто слушай. Главную новость ты уже знаешь, остальные рассказываю как придётся. Во-первых, на днях, во время перемирия, связанного с такой печальной обязанностью, как погребение павших, я совершила поступок, недопустимый с точки зрения покойного Сабурова – вечная ему память. Я вступила в сношение с неприятельской стороной… Саша, что с тобой?

– Да… Данилыч, – прошептал Саша.

– Извини, с него следовало начать. С Данилычем все в порядке, порезы прошли, пуля вынута и бережно хранится. Останется ли он с пластунами или поедет на Кавказ – ещё не решил…

Разговор был прерван двумя докторами, подошедшими к Саше. Доктора говорили по-французски.

– Видите, мистер Николсон, он уже даже может говорить, – азартно сказал врач. Саша узнал Эриха Петровича. – Вы как себя чувствуете?

– Наверное, я все-таки жив, – тихо произнёс Саша.

Между тем второй врач, названный мистером Николсоном, заговорил на таком дурном французском, что Саша почти не понял. Вроде бы мистер Николсон сказал, что орудие убийства станет наградой за победу человеческого организма над смертью. Но почему мистер Николсон? «Где я, и если рядом Катерина Михайловна, то откуда тут-то британцы?»

– Мистер Николсон не британец, – улыбнулась Катерина Михайловна, как будто угадав его мысли. – Мистер Николсон из американских врачей, работающих на нашей стороне[103]. Он привёз настоящий индейский томагавк. Четыре дня назад он поспорил с Петром Эриховичем, объявив ваши раны несовместимыми с жизнью. Я понимаю его, – тихо сказала Катерина Михайловна, – два пулевых ранения, девять штыковых, перелом левой руки. Пётр Эрихович сказал, что ни одно из них не смертельное и благодаря своевременной обработке вы сможете выжить. Закладом с его стороны стала черкесская шашка. Может, Пётр Эрихович и подарит её мистеру Николсону («Непременно», – сказал врач), но его американский коллега должен вернуться домой без томагавка. Правда, Саша?

– Эх, хоть в руках подержать бы, – мечтательно сказал Федька.

– Мальчишки, – усмехнулась Катерина Михайловна, – сам ранен в рукопашной, а ему томагавк подавай.

– Брат Сашка, как мы французов с Корабельной выбивали, – вспомнил Федька. – Я так в Корпусе, на кулачках, не дрался! Я передал весть, возвращался, слышу, что французы прорвались. Потом вижу: генерал Хрулёв, он дельный командир, хотя и армейский, ведёт роту в атаку и кричит: «Благодетели мои, в штыки! Дивизия идёт на помощь!» Я следом, солдата ранили, я ружьё у него схватил. Французы в избах засели, мы их чуть не досками и камнями лупили. Заскочил в одну хату, там пятеро мсье сидят. Слышно, как за стеной солдаты французов гонят, эти и не знают, стрелять в меня или сдаваться. Я им ору с порога: «Ренде-ву! Ан деташемен дерье муа!» Если генералу можно говорить, что дивизия идёт, так чего же и мне не соврать, что за мной рота? Они и сдались. Вот по башке меня в другой хате зацепили…

– Потом расскажешь, – сказала Катерина Михайловна. – Саше надо спать, а я все же должна признаться в результатах сношения с неприятельской стороной. Саша, я виделась с Джейн. К сожалению, перемирие было слишком коротким, чтобы она смогла тебя посетить. Я рассказала ей о твоём состоянии, хотя боялась сглазить, но сказала – будешь жить. Она не стала писать записку на английском, но продиктовала, и я записала по-русски. Федька, брысь!

Федька отошёл. Врачи тоже закончили обход.

Саша, здравствуй.

Спасибо тебе – ты знаешь за что.

Папа был ранен при последнем штурме, очень тяжело. Его отправляют в Стамбул, и я послезавтра уплываю с ним.

Саша, я не знаю, что тебе сказать, но я вспомнила детскую песенку. Там есть такая строчка…

– Я её вольно перевела на русский, – улыбнулась Катерина Михайловна.

Тем, кто не умеет прощаться,

Надо как можно чаще встречаться.

А значит, Саша, мы ещё должны встретиться, когда закончится эта глупая война.

Передай привет дяде Льву, Марфуше и Карри.

Тот же самый поэт сказал, что в дороге надо вести дневники, а письма писать из дома. Давай ты напишешь мне, когда приедешь в Рождествено, а я тебе – когда вернусь в Освалдби-Холл.

Джейн

Саша улыбался. От письма, а ещё потому, что над ним опять навис Федька.

– Сашка, я тебе вишни оставлю. Слушай, в Севастополе этом не жизнь, а рай: идёшь напрямки по садам, хаты, понятно, от бомб сгорели, а над тобой и вишни, и абрикосы, и сливы, и шелковица. Глядишь, ещё продержимся, и виноград созреет. И все не как у нас, сладкое такоеее!