Дочь хранителя тайны

Дэвид постучал по стеклу, помахал Джеку и Розмари. Он купил этот дуплекс в немыслимой спешке: взглянул один раз – и бросился домой собирать вещи, пока Нора не вернулась с работы. Старый двухэтажный дом был разделен почти точно пополам тонкими перегородками, разрезавшими прежде просторные комнаты и даже лестницу, некогда широкую и элегантную. Дэвид взял себе большее помещение, а Розмари отдал ключи от меньшего, и последние шесть лет они жили бок о бок. Их разделяла стена, однако виделись они каждый день. Время от времени Розмари пыталась заплатить за квартиру, но Дэвид отказывался, говоря, что она должна вернуться в школу и получить образование, а отдать деньги может и позже. Он понимал, что им движут не вполне альтруистические мотивы, но даже самому себе не умел объяснить, почему Розмари так много для него значит. «Я заняла место дочери, которую ты отдал», – сказала она однажды. Он кивнул, обдумывая ее слова, но дело было не в этом, не совсем в этом. Скорее в том, что Розмари знала его секрет, – так, по крайней мере, ему казалось. Он обрушил на нее свою историю в таком запале, в тот первый и единственный раз, когда вообще ее рассказывал, а она выслушала и не осудила его. Это дарило свободу. Лишь с Розмари, которая не только не отвергла его за то, что он сделал, но и никому не выдала его тайну, Дэвид мог быть самим собой. И, странно, за прошедшие годы между Розмари и Полом установилась своеобразная дружба, сначала довольно натянутая, но потом перешедшая в некий постоянный и очень серьезный диалог о предметах, значимых для обоих, – о политике, музыке, социальной справедливости. Когда Пол изредка приезжал в гости, споры начинались за ужином и продолжались до поздней ночи.

Впрочем, Дэвид подозревал, что для Пола это способ держать дистанцию, навещать отца, но не говорить на личные темы. Дэвид время от времени пытался, но Пол сразу же «уставал», зевал и, резко отодвинув стул от стола, собирался уходить.

Сейчас Розмари подняла голову, запястьем отбросила со щеки прядь волос и помахала Дэвиду. Он сохранил свои файлы, вышел в узкий коридор и почему-то остановился у двери в комнату Джека. Казалось бы, ее должны были заделать при перестройке дома, но однажды вечером, когда Дэвид вдруг повернул ручку, выяснилось, что это не так. Он тихо толкнул дверь. Розмари выкрасила стены в голубой цвет, а кровать и комод, найденные на обочине дороги, – в чисто-белый. На дальней стене, в рамках, висела целая серия scherenschnitte, резных картинок из бумаги, – матери с детьми, ребятишки под деревьями; изящные работы, полные движения. Год назад Розмари отдала их на художественную выставку и, к собственному удивлению, стала получать заказы, один за другим. По вечерам она часто сидела за кухонным столом, под яркой лампой, и вырезала. Картины никогда не повторялись. Розмари не обещала людям ничего определенного, отказывалась ограничиваться какой-либо темой. Потому что все уже там, объясняла она, в бумаге и движениях ее рук; повторить картину невозможно.

Дэвид постоял на. пороге, прислушиваясь к звукам их дома: где-то подтекал кран, натужно гудел старый холодильник. В комнате пахло духами и почему-то детской присыпкой, со спинки стула в углу свисала комбинация. Дэвид вдохнул их запахи, ее и Джека, решительно закрыл дверь и направился дальше по узкому коридору. Он не говорил Розмари, что дверь не заделана, но и никогда не входил в нее. Для него это был вопрос чести – то, что он ни разу не злоупотребил ее доверием и не вмешивался в ее личную жизнь.

В то же время, ему нравилось знать, что дверь есть.

Надо было бы еще поработать, но Дэвид спустился вниз. Его кроссовки стояли на заднем крыльце. Он надел их, плотно завязал шнурки и вышел к фасаду дома. Джек стоял у шпалеры, обрывая цветки розы. Дэвид сел на корточки и притянул мальчика к себе, ощутив его нежную тяжесть, ровное дыхание. Джек родился в сентябре, рано вечером, когда только начали спускаться сумерки. Первые шесть часов схваток Дэвид сидел с Розмари, играл с ней в шахматы, ходил за кубиками льда. В отличие от Норы, Розмари не прельщала идея естественных родов: при первой возможности ей сделали анестезию, а когда схватки замедлились, она потребовала что-нибудь стимулирующее. Во время очень сильных схваток – перед самыми родами – Дэвид держал ее за руку, но в родильное отделение не пошел: не хотел смущать Розмари. Зато он первым после юной матери взял Джека на руки – и полюбил мальчика как своего собственного.

– Ты плохо пахнешь, – сказал сейчас Джек, отталкивая Дэвида.

– На мне старая грязная рубашка, – объяснил Дэвид.

– Идешь бегать? – спросила Розмари.

Она сидела на корточках и стряхивала землю с рук, – очень худая, просто тростинка. Дэвида беспокоило, что она живет в таком сумасшедшем ритме, полностью выкладывается и в школе, и на работе. Розмари вытерла испарину со лба, оставив на нем грязный след.

– Да, побегаю. Видеть уже больше не могу эти страховки.

– Я думала, ты кого-то взял на эту работу.