Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Чем эта страшная женщина-оборотень заслужила такие пылкие, исступлённо-нежные девичьи объятия? Какой обворожительной силой приковывала к своему лицу полный горечи и любви взгляд Голубы? Недоумение сухими шипами впилось в сердце Цветанки при виде поцелуя, которым девушка жадно прильнула к жёстким, иссушенным войнами губам навьи… Светлая, чистая горлинка в когтях коршуна – ни дать ни взять!

– Оставь её! – зычно крикнула Вратена, кидаясь с кулаками на Севергу. – Ты не посмеешь помешать нам! Мы творим благое дело, ничто и никто не встанет у нас на пути!

Навья лишь слегка двинула рукой, но ведунья отлетела, словно от мощного толчка в грудь, откатившись к кромке воды. Боско вырвался и отважно ринулся на Севергу, но тоже был отброшен невидимым ударом… Взгляд Дубравы жарко хлестнул Цветанку возмущённым призывом: «Сделай же что-нибудь!»

Да, следовало разбить эти объятия, освободить Голубу из плена хищных рук женщины-оборотня немедленно. Девушка слепо летела мотыльком на губительный огонь, не ведая, кому дарит своё сердце, и негодование собралось в груди Цветанки в жаркий сгусток силы, направленный против Северги. Серебрица не учила воровку наносить удары хмарью, но радужный комок вылетел сам из её сердца через руку, словно камень, выпущенный из пращи, и поражённая в голову навья на глазах у перепуганной Голубы рухнула наземь. Дубрава тут же ловко обмотала её руки и ноги нитью:

– Вот так… Это её усмирит на какое-то время, и она не помешает нам сделать наше дело.

Плеснув воды в лицо Вратене, она привела её в чувство, и ведунья, кряхтя, поднялась на ноги. Некоторое время она стояла, пошатываясь и болезненно щурясь, поддерживаемая рукой девушки, а Цветанка попыталась тихонько отстранить беззвучно плачущую Голубу от Северги. Дёрнув плечом, та сбросила руку воровки и хлестнула её леденяще-горьким упрёком в глазах.

– Сестрица, как ты? – заглядывая в посеревшее лицо Вратены, обеспокоенно спросила Малина.

– Цела, – коротко выдохнула та. – Давайте закончим заклинание. В круг! Боско, в сторону!

Голуба не сразу смогла подняться. Охваченная скорбным оцепенением, она сидела около бесчувственно распростёртой на земле Северги, не сводя с неё тоскливого взора, затянутого пеленой слёз, и Дубрава принялась тормошить сестру:

– Вставай, вставай! Из-за тебя всё чуть не пропало, так хоть сейчас не подводи нас!

Голуба, будто пригибаемая к земле невидимой тяжестью, с трудом поднялась и выпрямилась. Коготь тревоги царапнул сердце Цветанки: дочь Вратены была так бледна, словно шла на казнь. Память услужливо, но запоздало воскресила эхо слов Северги: «И сами погибнете, и её убьёте…» А над озером, воплощая в туманном воздухе жутковатый призрак навьего языка, осколками льда зазвенело заклинание, произнесению которого уже ничто не мешало:

Ан лаквану камда ону,

Нэв фредео лока йону,Гэфру олийг хьярта й сэлу,Мин бру грёву миа мэлу.Ляхвин арму ёдрум хайм,Фаллам онме ана стайм.

Глаза матери ледяными огоньками жгли душу Голубы, взгляд клещами палача вытягивал из её груди слова заклинания на чужом языке. С каждым словом девушка всё хуже чувствовала собственные губы, а тело окуналось в бездну мурашек. Едва заклинание стихло, как туман над озером мягко засиял радужными переливами, заклубился плотными, живыми сгустками, из которых медленно проступали очертания чьей-то головы и рук. Душа и тело Голубы утонули в тягучем безвременье, и она с холодком изумления обводила взглядом застывших изваяниями мать, тётку и сестру. Нет, они не превратились в камень, просто остекленело замерли, точно кто-то всемогущий щёлкнул пальцами и остановил бег времени. Ноги Голубы утопали в радужном тумане, под пеленой которого не было видно ни земли, ни воды, а клубящийся столб принял вид человеческой фигуры в длиннополых одеждах. Из мглистых рукавов, колыхавшихся широкими раструбами, мраморной белизной сияли руки, а прекрасное и молодое, но печальное лицо в обрамлении длинных морозно-седых прядей лучилось сапфирово-синим взором. Бесцветные ресницы были словно схвачены инеем, во лбу меж белёсых бровей чистой слезой сиял маленький хрустальный цветок, и Голуба невольно устремилась душой в светлую чашу этих раскрытых ладоней.

«Кто ты?» – не языком, но сердцем спросила она, в обморочном восторге любуясь прекрасной седовласой девой, рождённой из всеохватывающего, вездесущего тумана.

Бескрайней печалью ответили ей синие глаза.

«Из всех четверых лишь ты пришла с любовью в душе, дитя, – пророкотал звучный, прохладно-серебристый голос. – Ты не знаешь языка Нави, но твоё сердце – зрячее. Лишь твоя душа способна подняться над множеством людских правд и разглядеть истину. Только ты и есть “сильная”, а те, кто произнёс заклинание вместе с тобой, не должны были этого делать, ибо они не понимают сути сказанных ими слов. Их души я не смогу спасти».

«Кто же ты?!» – дрогнуло сердце Голубы, облившись сперва неземным холодом, а после – живительным жаром.