Дочери моря. Встреча

– Это Стэнниш придумал. – Глаза Этти ожесточились, губы сложились в неодобрительную гримасу. – Этти, согласись: я выгляжу точно так же, как моя осуждённая за убийство сестра. Как иначе я смогла бы появляться на публике? Это повлекло бы за собой слишком много вопросов. Вот почему мы со Стэннишем планируем уехать за границу, когда поженимся: в Англию, и проводить время в Европе. У него там много клиентов.

– Но как же другая часть твоей жизни, Ханна? – в серых глазах замаячила печаль.

– Когда находишь любовь, Этти, часто приходится отказываться от других вещей. Ты поймёшь это, когда повзрослеешь. – Слова прозвучали жёстко и пусто, будто произнесённые другим голосом. Как будто пришли из странного потаённого места внутри неё, о котором она раньше не знала. Это были покровительственные, «лакированные» слова, сказанные, чтобы предать истинные чувства и оправдывающие такое предательство. Произнеся их, Ханна возненавидела свой собственный голос. Этти одарила ей испепеляющим взглядом, как будто говоря: «Ты лицемерная дура».

– Нет, не пойму. – Она топнула ногой, из глаз её как будто летели искры. Этот жест маленькой упрямой девочки Ханна хорошо знала. Не по годам развитый интеллект прекрасно уживался в Этти со своенравным озорным сорванцом.

– Я привыкну к этому. Стэнниш сказал, дальше станет легче. «И потом, – подумала она, – это же будет брак двух сердец, как в сонете». – Он сделал это. Он знает.

– Но, может, он недостаточно знает тебя, Ханна. В любом случае, что это за цвет волос такой?

– Это… это… он говорит, это коньяк.

– Коньяк, как тот, что папа пьёт после обеда в библиотеке с джентльменами, когда они курят свои вонючие сигары! Коньяк. Это неимоверно глупо. Они коричневые, и ничуть не лучше, чем твои прежние рыжие волосы. Ничуть. – Её голос надломился. Ханне показалось, что Этти сейчас заплачет. – Только посмотри, он даже брови тебе покрасил. – Этти говорила так, будто Ханна стала жертвой нападения. Она не решилась сказать Этти, что Стэнниш называет её Анной. «Ханна, – сказал он, – звучит как имя ирландской судомойки, зато Анна – весьма элегантно и очень по-европейски». Да ведь он только что получил заказ на портрет принцессы Анны Люксембургской, которая, как говорили, была самой красивой женщиной в Европе. Но Ханна знала, в чём была истинная причина: стереть любой намёк на то, кем она была, и, конечно, это было просто, ведь «Анна» звучало почти как «Ханна».

Если он вдруг оговорится, забывшись, никто не обратит внимания, а вот если бы он изменил её имя на Барбару или Эмили, оговорку было бы трудно не заметить. Но Стэнниш никогда не забывался. Он переименовал её с лёгкостью. «Имя подошло!» – заявил он, отступая от неё, будто оценивая очередной портрет.

Этти шагнула ближе. Она так выросла, что её глаза оказались почти на одном уровне с Ханниными. Девочка устало покачала головой:

– Я просто не понимаю.

Она всматривалась в лицо Ханны, словно что-то в нём ища.

– Этти, – мягко проговорила Ханна, беря ту за руку, – это по-прежнему я.

– Нет. Не ты. Ты теперь просто холст, на котором он рисует.

Вдалеке послышались выкрики продавца «Бостон-Ивнинг-Транскрипт»:

– Нью-Йоркская убийца приговорена к смерти! Читайте всё!

Ханна с Этти в ужасе повернулись друг к другу и, не сговариваясь, ринулись с кладбища – к газетчику.

2. Хорошее лицо

– Пора идти! – рявкнула Марджори Сноу, войдя в бывшую спальню дочери и увидев мужа, уставившегося на большой кукольный домик. – Я пошлю записку в сиротский приют, чтобы его забрали.

Преподобный Стивен Сноу медленно повернулся к жене. Глаза его горели ледяным пламенем. Он по-прежнему сжимал «Нью-Йорк Таймс» со страшным заголовком: СМЕРТНАЯ КАЗНЬ ДЛЯ ДОЧЕРИ СВЯЩЕННИКА.

– Ты не сделаешь ничего подобного, – сказал он. Его тон был ровным, лишённым всякого выражения.

Марджори почувствовала, как по спине пробежал холодок. Что случилось со Стивеном? Разве она не пыталась изо всех сил держать хорошее лицо? Им предстояло поменять этот очаровательный дом, жилище приходского священника епископальной церкви святого Луки в Нью-Йорке, на никчёмную маленькую церквушку в Индиане. Она даже не знала, есть ли в этой Индиане епископальная церковь. Ей казалось, что там обитают только индейцы да неотёсанные пионеры, наверняка селящиеся в срубах и землянках. Просто ужасно. Но из двух зол выбирают меньшее. По крайней мере, они отправлялись туда, где нет крупных газет, а значит можно сбросить со счетов ужасные события, недавно произошедшие в их жизни.

– Не понимаю, о чём ты, дорогой. Но хандра уж точно не поможет, – заметила Марджори.

– Поможет? Поможет чему? – плечи его опустились, как будто он начал исчезать под одеждой, съёживаться под кожей.

– Нашему переезду в Индианаполис. Я понимаю, это не самый подходящий приход.

– Единственный человек, которому я хочу помочь, – наша дочь.

– Ты с ума сошёл?

Преподобный склонил голову набок, внимательно посмотрев на жену, прежде чем заговорить. В глазах, угрожая пролиться, стояли слёзы. Но вдруг он встал прямее, пытаясь расправить поникшие плечи: