Дочки-матери

Я надела халат и стала выметать из всех углов мандариновые корки, фантики и растоптанную еду. Мне хотелось успеть сделать это, пока не пришли мама и папа. И Монаха. Я стыдилась того, что они могут увидеть квартиру в таком виде. Когда в комнатах было чисто и проветрено и никакого лукового запаха, надо было браться за кухню. И тут я вспомнила, что мы забыли зажечь свечи. Я зажгла их и потушила верхний свет. Было свежо, тихо, пламя на свечках танцевало. От елки снова стал идти снежно-лесной запах. Зазвонил телефон. Противным, чужим басом Севка сказал: «С Новым годом». Я молчала, обрадованная, но еще немножко злая. Тогда он сказал: «Мама тебя целует». Помолчал и добавил: «Я тоже». И положил трубку. Мы никогда не целовались. Ни на словах, ни на деле. Это были странные слова. Я думала о них и не больно жгла ладонь на огне свечи.

Вернулись мама и папа. Мама спросила: «Как твой праздник?» — «Хорошо, хорошо, очень хорошо». В эту минуту это было правдой, потому что я забыла все, что было до Севкиного звонка.

Зимой 39-го мы шли с Севкой куда-то мимо «Люкса». Он поднял голову, посмотрел на наши бывшие окна и спросил, помню ли я тот новогодний вечер. Я ответила: «Еще как». Тогда он сказал, что тогда сочинил частушку. И прочел четверостишие, из которого я помню только две последние строчки: «...Девы Мику не помиловали. Сняли брюки, изнасиловали». Тогда я ему напомнила, что у него были еще другие стихи про тот вечер. И прочла: «Были ночи отыграны на гитаре. И рассвет мы встречали отраженьем в вине. Дай тебя поцелую, сказал я Тамаре. И она согласилась. Это было во сне». «Да? Ты уверена, что это я написал и что это про тот вечер?» — спросил Сева. — «Уверена!»

После Нового года мама все-таки отправила меня в Кунцево. Я много гуляла одна и только вечерами сидела в гостиной с другими. Там были те же ребята, что всегда. Был один новый мальчик с очень красивыми глазами, зелеными, похожими на кошачьи. Я не помню его имени, но он мне понравился, настолько, что я садилась с ним играть в домино, которое всегда терпеть не могла. В один из дней после обеда он исчез. А вечером одна из девочек сказала, что ночью арестован его отец и он уехал в город, И здесь было то же самое: опять кто-то попал «между прочими».

А в лесу было хорошо. Я ходила на лыжах или просто бродила, проваливаясь в глубокий снег, так что он набивался в валенки. Спали мы с Егоркой вдвоем в той комнате, которую всегда занимали, когда приезжали в Кунцево с мамой и папой. Только при них мы оба спали на диванчиках. А сейчас я барствовала в непривычно широкой кровати. И могла читать хоть до утра. С вечера Егорка грозил, что он расскажет маме, что я целую ночь читаю. Потом засыпал. А я блаженствовала. В последнюю субботу каникул приехали мама и папа. А в воскресенье пришли на лыжах Севка и Елка. Я еще с прошлого года звала их приехать как-нибудь в Кунцево. Правда, не вдвоем! Каждого по отдельности! Оказалось, что мы не можем взять их с собой в столовую. Что все эти блестящие приборы, крахмальные салфетки, закуски, официантки в наколках не для моих друзей. Нам сказали, что мы сами виноваты, что обед для гостей надо заранее оплатить в Москве. Когда папа после каких-то переговоров вернулся в комнату, он морщился, как от зубной боли. Хорошо, что Егорка с Севкой и Елкой в это время были в гостиной.

Мы пошли в столовую без них. Мама собрала закуски, хлеб, минеральную воду и фрукты с нашего стола, и мы понесли все это в нашу комнату. Так что ребята не остались голодными. Но у меня был такой отвратительный осадок на душе от этого. И по-моему, у мамы тоже. Именно после этой истории она перестала железно настаивать, чтобы я обязательно каждую субботу ехала туда с ними. Да и мама стала отлынивать от этого барского отдыха. Без папы она там себя, по-моему, чувствовала осиротевшей белой вороной. Да и при нем тоже не очень на своем месте. У меня было ощущение, что они так и не стали «советской аристократией».