Дочки-матери

А Биночка сказала, чтобы я шла домой, потому что завтра будет тяжелый день и Лену будут хоронить. Домой идти я не могла, а пошла в вестибюль третьего этажа — туда, где мы с Леной впервые встретились, где подружились навсегда, стоя в углу около батареи. Я потушила там свет, ведь тем, кто выходил из лифта, хватало света от лампы в коридоре. И стояла там, прижавшись лицом к батарее, а, устав стоять, сидела на корточках. Иногда я плакала, переставала, о чем-то думала и что-то вспоминала, или сидела просто так, и не думая, и не вспоминая. Я там долго пробыла. И пошла домой. Было поздно. Егорка уже спал. Он в этот день приехал с Эммой Давыдовной из своей Барвихи. В столовой были Эмма Давыдовна и мама. Мама начала свое: «Ты где шлялась так долго», но взглянув на меня, спросила; «Что с тобой?» — «Со мной ничего, а вот Лена...» Дальше я ничего не сказала, но мама сразу поняла и вдруг залепетала так, как будто вот-вот заплачет: «Умерла. Не может быть, умерла». — «А вот может быть. Я сама думала, что не может быть, что это только с такими старыми, как Катаяма, бывает». Я говорила и чувствовала, что плакать мне не хочется, а хочется ругаться, бить кого-то, только я не знала кого. Я была злая. Не на маму, не на Эмму Давыдовну, ни на кого. Мама сказала, что узнает про похороны и ушла куда-то.

Я сидела и молчала. Эмма Давыдовна дала мне какую-то еду и чай. Я стала есть. Я была очень голодная, просто невероятно, и злая. Мама пришла и сказала, что завтра будут похороны, что надо купить цветы и что мне не надо идти в школу. Потом спросила — сама я куплю цветы или ей купить. Я сказала, что сама, только не знаю, где. Мама сказала, что есть магазин напротив телеграфа. Я вспомнила, что тысячу раз его видела, только мне было ни к чему, я еще никогда цветы не покупала. Я пошла спать. Когда залезла под одеяло — злость сразу прошла. Я снова стала плакать, что больше никогда ни с кем вместе не буду читать или хохотать, или шушукаться, лежа рядом, и читать стихи, и растить кристаллы, и говорить про самое заветное, про все, все. Кого мне было жалко — себя или Лену — я не знала.

Вошла мама. Села ко мне на кровать и стала гладить по голове и говорить про то, что я очень счастливая, потому что у меня была такая хорошая подруга, и что у меня будет еще очень много хороших подруг, и что плакать не надо, и говорила про Лену — я и не знала, что мама ее так любила. Мамина любовь к Лене меня успокаивала. Но зачем она говорит, что подруг еще будет много — не будет, не может быть много, подруга бывает только одна. «Значит, одна, но будет», — соглашалась со мной мама.

Утром я пошла за цветами и очень долго там перебирала какие-то разные букеты. Мне все не нравились. Это все были разного цвета астры и хризантемы. Наконец, я выбрала синие и белые. Но когда шла домой с завернутыми в бумагу цветами, то думала, что жалко, что не лето, и лучше бы набрать Лене букет ромашек и колокольчиков и маленьких гвоздик, такой, как мы с ней нарывали и ставили на свою тумбочку в нашей палате для «сердечниц». Дома я развернула цветы и, когда Эмма Давыдовна сказала, что они очень хорошие, чуть не нагрубила ей, так они мне разонравились. Я собрала у себя и у Егорки все веточки, которые уже дали листики, и добавила их к букету. Потом я вынула из всех банок все кристаллы на нитках и прикрепила их к цветам. И пошла в «красный уголок».

Там никого не было. Стулья убрали и посередине зала стоял пустой стол, закрытый чем-то белым. Я вернулась домой и сидела тихо, пока не пришла Мирка Росси. Она сказала: «Идем, Лену Кребс уже привезли». Наверное, она опять, как ко мне в больницу, пришла с хорошей целью — просто сказать, но я опять на нее разозлилась. И сказала, чтобы она шла сама. Я и без нее приду. А вообще-то я боялась. Но тут с работы вернулась мама и прямо, не снимая пальто, сказала; «Пойдем, Люсенька, уже пора». И мы пошли вместе. Я со своими цветами и ветками, и у мамы были цветы, тоже хризантемы, красивые, розовые.