Доктор Костолом

От взгляда худого мужчины на Дану накатила волна ужаса. Те же голубые внимательные глаза Вениамина Львовича, но от них не бурлит в горле ярость, не падает в ноги сердце от страха. Только лишь щекочет в затылке от жалости и кислой печали. За все недели в подвале, где приходилось справлять нужду и ежедневно представлять свою погибель, Дана, казалось, разучилась бояться. Но комната за дверью с гвоздем заставила ее вновь обрести потерянное чувство. От глаз веяло холодом, в их черноте на Дану глядела бездонная яма отчаяния. С них соскакивали стоны беспомощности и мольба о даре смертельного покоя. Худой мужчина перевел потерянный взгляд со своей нежданной гостьи на один из приборов. И моргнул — раз, другой, третий. Моргал так быстро, что было сил. Он умолял, кричал: «Помоги! Выдерни шнур! Убей меня! УБЕЙ!» Слеза скользнула по его щеке и тут же испарилась от жара на его вдруг покрасневшей коже. Мужчина слабо застучал пальцами по стойке с капельницей, не отрывая взгляда от Даны. И она сделала это.

Лампочки перестали мигать. В пакете с жидкостью что-то последний раз булькнуло. И худой мужчина уснул. Дана не стала закрывать дверь, будто хотела, чтобы уставший от подобия жизни дух свободно, без преград улетел в небо. Его лицо изменилось. Красноту сменил чистый свет. А под маской скользнула тень улыбки, которая легла на сердце Даны если не теплом, то чувством великого, но несправедливого дара, что так был желаем и недоступен.

* * *

Лес не желал кончаться, а ноги слишком быстро начали подводить. Во рту стало сухо, но Дане хотелось не воды — а ежевичной отравы. Сколько сил подарило бы снадобье… И леса мало, чтобы охватить эту мощь. Но надо идти, отбросить мысли о пойле и думать о доме, где можно лечь в пушистую кровать, забыв старого костолома как безликую нечисть из страшного сна.

Дана старалась рисовать в воображении собственную квартирку. Вот диван, где она обязательно соберет всех своих друзей, чтобы рассказать страшилку. Вот столик, где расставит угощения. Торт, вино и большая, глубокая, чудесно пахнущая тарелка ежевики. Ягода. Сочная, сладкая ягода, посланная небожителями — для того, чтобы человек понял, что такое вкус. Именно ежевичное вино плескалось в святом граале. Амброзия, воспетая Гомером, имела вкус ежевики. Как же ей хотелось пить.

Губы покрылись твердой коркой, по ним брызнули кровавые трещины. Ноги немели с каждым шагом все сильнее. Утыканное островками мха бревнышко стало непреодолимой преградой. Дана держалась за ветки, пыталась перелезть, но сил не хватало — пришлось обойти гигантское поваленное дерево. Высокая трава цеплялась за стопы, путала и тормозила. Сам воздух хлестал жидким металлом плечи, грудь, заставляя тянуться к земле. Но Дана продолжала идти и представлять, как обчистит на рынке все прилавки с ежевикой и выжмет целое ведро сока, или даже больше. Только мысль о ежевике помогала ей двигаться.

Сквозь тонкие ветки и высокие кусты проглядывал пустырь, перед которым расступились могучие деревья. Послышался до боли знакомый шум. Двигатель. Приближалось тарахтение чьей-то старой колымаги. Дана сжала кулаки и рванула, что было мочи, на звук.

— Дорога, — выдохнула она надтреснутым от изнеможения шепотом.

Настигла овраг, оставалось только его перешагнуть, и вот оно — спасение. Машина приближалась, надо делать все быстро. Дана ступила вперед, ямка оказалась неглубокой. Но преодолеть ее энергии не оставалось. Дана качнулась, ноги охватило судорогой, и она повалилась на колени. Протянула дрожащую руку к оглушающе близкому звуку мотора. Машина промчалась мимо, даже не замедлившись. Дана продолжала тянуться к звуку, пока поток поддерживающих в ней жизнь соков не поутих, а сознание не провалилось в темную пропасть. Шум отдалился, а затем и вовсе исчез. Как и всякий шанс вернуться к дивану и собрать друзей, чтобы рассказать страшилку за бокалом горького, ядовитого и божественного ежевичного сока.

* * *

Дану разбудил до ужаса знакомый хруст, который укутался в леденящий душу больничный запах. Его сопровождало довольное причмокивание.

— Обезво-о-оживание, милая? — это был Вениамин Львович. Все еще живой, в его голосе прежний задор сменила задумчивая печаль. — Не мудрено. Совсем пока не готова без ежевички косточками передвигать. Пойдем, что уж.

Старик закинул тело в тележку и повез обратно в лес. Всю дорогу молчал, или Дана слишком часто проваливалась в сон, чтобы уловить хоть словцо. Проснулась уже на ровном, твердом и мертвецки холодном столе в ставшем родным, но нескончаемо удушающем полумраке.

— Сбежала, погубила моего Гришеньку… — старик раскладывал на краю стола инструменты. — Думала, что после всех гадостей я останусь прежним, старым-добрым дедом Веней? Сенька, а ты чего там прячешься? Подходи, негодник паршивый, учись. В люди тебя не пустить, хоть помогать потом будешь.