Доктор Вера

Перед тем как идти спать, зашла в сестринский угол. Зинаида спала, прижимая к себе найденыша, будто боялась, что девочку отнимут. Они тут уже вымыли ее. Лежит свеженькая, розовая. Удивительно, как эти малыши чутки на ласку. Говорят, она уже поверила, что родители ее уехали куда-то работать, и вечером голосок ее звенел, как колокольчик.

Все вроде бы хорошо. Но почему же такая тревога, такая тоска на душе? Почему я вздрагиваю при любом шуме и все чего-то жду, жду?.. Нервы, что ли?

18

Два события: заработал наконец автоклав и похоронили нашего Василька.

Автоклав пускали с той же торжественностью, с какой когда-то вводили в строй Днепрогэс. Речей, правда, не говорили. У нас это, слава богу, выходит из обычая, но когда круглая блестящая штука, приспособленная Петром Павловичем для дровяного отопления, засвистела и манометр показал нужное давление, Мария Григорьевна даже прослезилась, а больные, хотя большинство из них, конечно, и не понимало, что это за машина и для чего она нужна, шумели, галдели, жали руки мастеру. Он принимал эти благодарности торжественно и важно. Об оплате он даже и не заикнулся, и это как-то примирило меня с представителем возрождающейся частной инициативы. Не только меня, но и ребят. Они даже отправились провожать деда, но, не доходя до домика, он завернул их обратно: дескать, летают самолеты, можно попасть под бомбежку.

Василька похоронили тихо. Наш Дроздов, невысокий, сильный дядя, у которого голова будто бы всажена в могучее туловище, кажется, начисто излечившийся после тяжелого ранения в пах, сколотил из топчанных досок гроб, а утром отправился на кладбище и выдолбил в мерзлой земле могилу. Гроб привязали полотенцами к санкам, и мы двинулись по знакомой уже дороге: Зинаида, Мария Григорьевна, да я, да Домка со Сталькой. Я говорила уже тебе, Семен, что путь к кладбищу теперь лежит мимо вашего дома. И опять как-то бросилось мне в глаза, что к калитке ведет аккуратно расчищенная тропка, что окна не замерзли, а над трубой — дым. Словом, мастерская у Петра Павловича явно процветает. Впрочем, какое мне до этого дело.

А вот кладбище, в особенности последний отрезок дороги, это мне запомнилось. Как только прошли людные кварталы, то справа, то слева стали попадаться какие-то маленькие холмики. Сначала не обращали на них внимания, но один такой холмик оказался у самой тропинки, и Сталька вдруг взвизгнула:

— Ма, рука, смотри — рука!

Действительно, рука с развернутой ладоныо тянулась прямо к тропе. Тонкая, прозрачная, будто вылепленная из воска.

— Что ж, иные не довозят. Выбьются из сил и оставляют хоронить деду-морозу,— вздохнула Мария Григорьевна.

Ну, а на кладбище я пожалела, что взяла ребят с собой. Здесь кто-то все-таки пытался поддерживать порядок: мертвые, как дрова, были сложены под навесом у ворот. Дроздов недаром трудился с рассвета, мы похоронили нашего Василька по всем правилам. Опустили гроб в глубокую яму, забросали мерзлыми комьями земли. Даже когда комья грохотали о крышку, никто не плакал. Зинаида стояла неподвижная и тоже не плакала. Но возвращаться с нами отказалась. Наказала только Марии Григорьевне:

— Пригляди за девчонкой, а я с ним побуду...

— Погляжу. А ты поплачь, слеза-то любое горе высушит...

И мы ушли, оставив Зинаиду одну среди снегов, у черного продолговатого холмика.

Вечером она не вернулась. И я уже ругала себя за то, что оставила ее там... Даже поделилась своими опасениями с Марией Григорьевной, но та сидела возле автоклава, С

упоением слушала, как шумит и булькает в его сверкающем животе, и ответила только:

— Вернется. Девчонка здесь. Она от нее не уйдет.

Примерно в полночь, когда все спали, скрипнул блок

входной двери. Подумав, уж не немцы ли нагрянули, я быстро стала одеваться. По потолку метался отсвет ацетиленовой лампы. Слышался тревожный голос тети Фени:

— Кто, кто там?

— Король жонглеров и эксцентриков, народный артист Приморского района Феодосии один-Мудрик-один.

Он стоял облепленный с головы до ног снегом. Небольшая пушистая елка, которую он держал, тоже белела и даже сверкала в мертвом зеленоватом свете... Не знаю уж почему, я очень обрадовалась, бросилась к нему. Стала трясти его холодные, мокрые руки.

— Ой, какое чудное деревце! Вот спасибо-то вам! Как вас благодарить?

— А вы и не благодарите, доктор Верочка. Дайте ручку поцеловать.— И рука моя ощутила шелковистое прикосновение его каракулевых усов.

От елки да и от него самого тянуло свежестью, лесом, метелью, снегом. Вдруг вспомнилось комсомольское рождество, которое мы когда-то проводили с тобой, Семен, у церкви девичьего монастыря, что был между «Большевичкой» и «Буденновкой». Ребята из клуба «Текстильщик», наряженные в какие-то белые хламиды и черные мешки, изображали святых и чертей, вспомнила даже глупейшую частушку, которую мы тогда горланили:

Если не было бы бога,

Не была бы богомать,

Не была бы богомать,

Некуда б было послать.