Доктор Вера

И вот эта история. Я не решилась взяться за это тонкое дело. Попросила Марию Григорьевну поговорить с ней. Волнует не само это событие. В конце концов, с Зинаидой ничего страшного и не произошло. Страшен симптом. Первый симптом. Снизив нормы до предельного минимума, все мы явно «доходим». То, что произошло с Зинаидой, может случиться с любым из нас.

— Ничего нельзя сделать? — спросила я нашу суровую Марфу-Посадницу.

Мария Григорьевна только вздохнула.

— Откуда ж! И по такой норме хватит от силы на неделю.— И добавила: — Если наши не подоспеют, локти свои грызть будем. Мудрика просила в лесу разведать, где лошади битые... Куда там! Всех не то люди, не то волки пообглодали и требуху не оставили, одни кости, да и те объеденные дочиста. И на семь-то дней еле натяну.

Только на семь дней! И тут же другая жуткая весть.

В полночь через второй наш ход, ведущий через обвалившуюся котельную и тот коридорчик, где лежало тело Василька, явился Мудрик, За мной прислали кого-то из больных. Мудрик сидел у сухохлебовской койки, оба необычайно взволнованные. Я подошла. Мудрик поклонился без обычного своего шутовства.

— Вера Николаевна,— произнес Василий Харитонович вместо «доктор Вера», к которому я привыкла.— Вера Николаевна, вчера гестаповцы взяли вашего свекра.

— Петра Павловича? Но он же...

— Не надо так громко.

— Не может быть... Он же...

Василий Харитонович грустно покачал головой:

— Товарищ Никитин совсем не то, что о нем думают.

— Рация накрылась... Две кассы шрифта,— шепотом продолжал рассказывать Мудрик, теперь уже не стесняясь моим присутствием.

Рация... Какие-то шрифты... И вдруг я как бы разом прозрела, Семен. Будто какие-то разрозненные, ничего мне не говорившие слова, которые я иногда слышала, слились в целую фразу. И этот патент с гитлеровским орлом, и почему старик не пригласил к себе жить ни меня, ни внуков, почему вообще держался подальше от нас. Все, все стало ясно, кроме разве одного, почему я была так недогадлива...

— Снаряды ложатся близко,— задумчиво произнес Сухохлебов.

— Уж куда ближе, можно сказать, в нашем квадрате, товарищ полковник,— ответил Мудрик.— Я ведь едва через огороды утек. Весь арсенал оставил,— ух, и гранатки у меня были. И костылик мой — трофей немецко-фашистской армии.

Костылик! Ну да, я вспомнила, в прихожей у вешалки стоял костыль. Так, стало быть, и тогда... Дура ты, дура, Верка! Где ж это были твои глаза?

— Вы все были связаны? Да?

Василий Харитонович ласково похлопал меня по спине.

— Идите-ка вы спать, доктор Вера! Нам тут с Мудриком потолковать нужно по сугубо мужским делам.

Ну что ж, я ушла. Ушла даже без обиды. Да и до обиды ли мне сегодня!.. Мне стыдно перед твоим отцом, Семен. Стыдно и страшно за него. А Иван Аристархович? Неужели они были связаны? Нет, нет, этого не может быть. С чего бы это им тогда чураться друг друга? И вдруг мне отчетливо вспомнился их давний спор на порожке баньки. Мы с Татьяной ждали, когда вынесет жар после их банных неистовств, а они сидели возле бидончика с квасом и спорили:

— Ты, Аристархович, из тех людей, что всегда ищут истину, но более всего боятся ее найти,— сердито бросал твой отец.

— А ты, Петр Павлович, когда-то свою истину нашел, вцепился в нее обеими руками, глаза зажмурил и на белый свет глянуть боишься. А вдруг она, твоя истина, полиняла? Вдруг чем другим обернулась? — кхекая, парировал Наседкин, попыхивая махорочным дымком.

— Все умствуешь, Аристархыч, все в словечки играешь.

— А ты без своего ума жить хочешь, за тебя уж все вперед на сто лет обдумали.

А потом побранились, и Наседкин ушел, даже не простившись. Но через неделю уж вместе отправились по грибы. А у нас тут «здравствуй» да «прощай» — и весь разговор. Нет, не только я, но и Иван Аристархович ошибался, это ясно.

И вот теперь оба они в этом здании, где во дворе по ночам рычат на холостом ходу моторы, заглушая выстрелы. В здании, откуда по утрам еще затемно уходят за город машины со страшным грузом. Не знаю уж, говорить ребятам, что с их дедом произошло, или помолчать? Нет, лучше, пожалуй, помолчу. Зачем горчить их и без того уж не сладкую жизнь...

Вдруг кто-то в шкаф — тук-тук.

— Да, войдите.

Ланская! Удивительно, как это на ней все заживает. Ходит. Правда, ранения пустяковые, царапины. С такими бойцы и в медсанбат не ложатся, но ведь она не красноармеец, актриса и не девочка годами. Зашла. Присела. Положила на стол какой-то сверток.

— Еда. Вам и ребятам.

— Нет, вам самой поправляться нужно.

— Мне хватает. Поклонники не забывают. Сегодня еще натащили.

— Возьмите назад... Вы, может, слышали, у Богдановой был голодный обморок.