Теперь они держат совет там, в дальней палате. А я вдруг очутилась без дела. Сижу у себя в «зашкафнике», слушаю доносящиеся издали голоса, звучит бас Василия: бу-бу-бу... Василий, он, как ты, Семен: кажется, все-то он знает, на все у него ответ. Хорошо, когда рядом такой человек... И все-таки почему он сказал, что в жизни заполняет паузы? Странно.
Что он имеет в виду?
9
Там, вдали, вокруг Сухохлебова, еще шумели, а я, к стыду своему, задремала и потом незаметно уснула, да так, как давно уже не спала. И снилось — ты, Семен, здесь, с нами, веселый, насмешливый, обычный. Ходишь тут между коек, люди вокруг тебя. Ты обо всея думаешь, все тебя слушаются, улыбаются в ответ. Только это уже не тут, в наших подвалах, а где-то там, наверху, в хирургическом корпусе, который сейчас лежит в развалинах. Бело-голубые стены, кафель, никель. И дети почему-то с нами. И мне хорошо, хорошо.
Проснулась оттого, что кто-то негромко позвал:
— Вера.
Открыла глаза — темно, тихо. Обычные наши ночные звуки. И вода из рукомойника — кап-кап. Померещилось, что ли? И снова вдруг:
— Вера.
Это голос Сухохлебова. Он где-то тут, около наших шкафов. Вскочила,— оказывается, опала прямо в халате и даже шапочке, только ботинки кто-то с меня снял, и они стояли у стола.
— Вера, вы слышите?
И тут я действительно услышала негромкий, глухой рокот,— как будто где-то, очень еще далеко, грохотала гроза, будто гром ходил, перекатываясь но горизонту, раскат за раскатом, как это бывает в грозовые июльские ночи. Гроза зимой?
Я выбежала из «зашкафника». Василий стоял у самой двери в больничном халате из синей вытертой байки и, вытянуз шею, прислушивался. Я остолбенела: слезы бежали по его лицу, путались в серой растительности. Заметив, вернее услышав меня, он, не отрывая от двери уха, протянул ко мне руки, потом обнял меня за плечи, встряхнул.
— Вера! Это же наши... Артиллерийская подготовка. Начали точно в пять ноль-ноль.
Руки его так и оставались у меня на плечах. Мы стояли, слушали. Где-то далеко, но густо и дружно били пушки. Теперь, когда я прислушалась, в сплошном гуле можно уже различить голоса разных калибров.
— Началось, Вера. Началось! Понимаешь ты это? Началось! — говорил Сухохлебов, не замечая, что называл меня на «ты».— Дождались... Идут! Идут, родные!
Он так был полон этими долетавшими издали звуками, что, должно быть, не замечал, что руки его обнимают меня и что у него текут слезы. Он вообще ничего не замечал в это мгновение... Нет, нельзя, чтобы так его видели» Я взяла его под руку, привела к себе. Не тревожа ребят, мы осторожно присели на краю кровати.
— Карту этого района я знаю по памяти. Начали где-то за элеватором, километрах в десяти... Обрабатывают позиции противника на реке... Густо бьют. Должно быть, с боеприпасами у нас неплохо... Но он еще не отвечает... Слышишь? Слушай, слушай...
Что слушать? Этот раскатистый гул? Что можно в нем различить? С меня довольно и того, что я знаю — бьют наши пушки, рвутся наши снаряды, говорит наша Красная Армия. Мы слышим ее голос. Родной голос... Мамочки, неужели кончается этот кошмар?.. Ну чего ты плачешь, чего плачешь, дура! Смеяться надо, а у тебя слезы... Но Василий не видит этих моих слез. Он весь слух, весь захвачен звуками канонады.
— Стихает... Пошли? Ага, вот немцы! Но у них жиденько, жиденько,— бормочет он, как завороженный, и его глаза покрыты прозрачной глицериновой пленкой.— Ага, ага, авиация! Слышишь, Вера, редкие разрывы? Лупят по их тылам. Отсекают резервы... Вера, ты знаешь, что значит, когда бьют по тылам?
Я ничего не знаю. Какое мне дело, как сейчас там бьют! Я слышу голос Красной Армии. Он звучит могуче. Этого с меня достаточно. Лишь бы не смолк этот голос. Лишь бы там, на реке, у наших, все было хорошо.
— Вьют по тылам, — это значит: мы двинулись вперед. Это значит: передовые батальоны уже форсировали реку.— Сухохлебов деловито посмотрел на свои большие ручные часы, которые он почему-то носит так, что циферблат всегда находится с тыльной стороны руки.
— Ух, Верка, это же здорово! — И он хлопнул меня ладонью по плечу.
Нет, Васькой я его, конечно, назвать не решилась бы. Но во всем этом было что-то такое задорное, комсомольское, молодое, что ни за «Верку», ни за этот хлопок я не обиделась.
— И сколько же может продолжаться это? Когда же они нас освободят?
Ему явно было трудно отрываться от звуков далекого боя.
— О чем ты?.. Ах, да, когда?.. Не знаю. Я еще никогда не брал городов. Я их только сдавал. Сдавал по-разному. За ваш город, например, мы бились пять суток.
— Пять суток? А у нас продуктов осталось на четыре.
Он посмотрел на меня, как учитель на первоклассницу,
задавшую глупый вопрос.
— Если бы это было самым страшным!
Эта фраза сразу опустила меня на землю. Продукты. Там, у входа, карантинный флаг. Часовой. Мы как в капкане.
— Думаешь, они е нами, как с теми в Великих Луках?
— Ну вот мы уже и на «ты»,— улыбнулся он.— Ну что ж, преотличное местоимение. Так что ты спросила?
— Антонина ревмя ревела, когда рассказывали, что вы увидели, отбив наш госпиталь.