Доктор Вера

— Фашизм есть фашизм... Но тут все зависит от наших, как пойдут. И от нас, — нас ведь голыми руками не возьмешь. Не дадимся. Бетон-то вон какой. Вес всего здания выдержал. Двери стальные, болтами задраиваются — крепость. И еще... — Что еще — он не успел сказать. Снова весь подобрался, превратился в слух.— Ага, это уже севернее, ближе. Должно быть, сосед включился. Правильно, научились воевать. Немцы охвата пуще всего боятся... Мы, Вера, не куры, мы тут кудахтать не будем и хорьку шею не подставим... А второй-то, почти без подготовки пошел... Неужели уж немцы дрогнули?..

Мы так были увлечены этими звуками, что не заметили, что ребята уже проснулись и слушают вместе с нами.

— Кто, кто это, Василий Харитонович? — спрашивал Домка.

— Дядя Вася, какой сосед?.. Кто идет?

— Мы,— ответил Сухохлебов.— Понимаешь, мы, Дамир Семенович, мы... Ну, пора к людям.

Василий вышел. И вот уже из глубины палат доносится до нас его рокочущий голос:

— Товарищи, наши войска начали наступление восточнее Верхневолжска. Волга форсирована. Сопротивление противника сломлено. Передовые части прорвались по шоссе к восточной окраине города.

Что тут поднялось! Даже когда женщины разносили мисочки с жиденьким нашим супом, от одного вида которых обычно у всех жарко загорались глаза,— эти миски остались стоять на тумбочках, хотя аппетитный парок курился над ними. Ели машинально, не чувствуя запаха прелого пшена, даже забывая просить добавку. Звуки артиллерии точно всех околдовали. Теперь уж ясно, что артиллерия грохочет и севернее города. Звуки ее громче. Должно быть, это доносилось уже из Заречья. Наши тут, рядом. Не снится ли это? Может ли это быть?

М-да, поспала-то я, оказывается, изрядно, многое прозевала. А наши в госпитале не теряли времени. Тяжелые стальные двери бомбоубежища были задраены болтами. Все, кто мог ходить, уже разобрали кирки, ломики, металлические щипцы для тушения зажигалок. Словом, весь пожарный инструмент, какого вдоволь было припасено еще до оккупации в чуланах бомбоубежища. Топоры стояли возле коек наших красноармейцев. Жизнь кипела у входа. Должно быть, они составили какой-то план обороны. Меж людьми мелькал Мудрик. Именно мелькал, потому что, казалось, его можно видеть одновременно в нескольких местах. Крепко перепоясав свой старенький, с чужого плеча пиджак, подтянутый, возбужденный, он появлялся тут и там, отдавая распоряжения. Из карманов пиджака торчали ручки гранат. Пожалуй, он единственный чувствовал себя в своей стихии, острил, насвистывал, напевал и даже пытался от нетерпения дробить чечетку.

Этот близкий грохот боя оказал на людей просто биологическое воздействие. От вчерашней апатии, от тяжелой неподвижности, одолевавших всех в последние дни, не осталось и следа. Женщины собирались в средней палате стайками. Рвали старые простыни на бинты. Скатывали их. Словом, действовали. Просто не узнавала людей, все стали покладистыми, добрыми.

— Вера Николаевна, наши-то, наши-то — вон как голос подают!

— Милая, выходила ты нас, сохранила! Господь тебя за это не оставит!

— Доктор, а к обеду-то нас освободят?.. Молотят-то вроде совсем близко. Точно цепами стучат.

— Вот теперь верно — Гитлер капут.

А в углу, у самой двери, где уже был сложен инвентарь, приготовленный для обороны, токарь с «Первомайки», которого все в госпитале почему-то неуважительно называли «Бобок», пожилой угке человек, лежавший у нас по поводу довольно курьезного ранения в мягкие места, возбужденно выкрикивал фабричные верхневолжские частушки:

Эх, да не купайся, Манька, в Тьмаке, Эх, да заведутся в тебе раки!

Как врач, я знаю, конечно, как все эти люди, раненые, обожженные, больные, столько наголодавшиеся в наших холодных подвалах, могут кидаться, как говорит тетя Феня, из огня да в полымя. Но как всё и все изменились за эти часы. Гул наших пушек действовал как сказочная живая вода. Но она же только гозвращала жизнь покойникам, а вот так зарядить энергией истощенных, больных, голодных разве ж она даже в сказках могла? Мне такая реакция кажется чересчур уж оптимистичной. Ведь самое страшное впереди. А тут этот старый шут гримасничает и выкаблучивает.

Эх, да полюбил я сорок милок,

Эх, да источился, что подпилок...

Нет, так нельзя. Нахожу Василия. Он в предоперационной что-то обсуждает с Мудрвком и одним из командиров.

— Товарищи командиры, что же это такое? Вот-вот на нас нагрянут, а у нас тут танцы-плясы.

Мудрик смотрит на меня довольно нагло, Василий — с некоторым смущением, командир улыбается.

— Вера, ты отдыхала, и мы не хотели тебя беспокоить. Сделали, что смогли.— И, не то шутя, не то всерьез меняет тон: — Товарищ начальник госпиталя! Позвольте ввести в обстановку. Если немцы полезут по проходу, отобьем. Ночью нам удалось расширить завал второго прохода. Теперь там может свободно пробраться человек. Ну, а остальное...— Он развел руками.— Остальное зависит не от нас.

— Ежели знаете, как богу молиться, молитесь.— Мудрик соскользнул было на обычное свое балагурство, но Василий тут же его оборвал:

— Как говорите с начальником госпиталя, старшина!