Долг

Дневальный в конце коридора сидит на тумбочке и спит, повесив голову. Дневальные у нас без штык-ножей, по уставу им положенных, – начальство опасается, что психи ночью завладеют. Комната дежурной медсестры находится в другом конце, оттуда льется желтый свет. В обычных отделениях, я видел, все двери в комнатах со вставками из белого стекла, у нас же полностью фанерные, глухие – чтобы психи не разбили и не порезались стеклом. Поэтому дверь у дежурной медсестры всегда распахнута, и ночью свет всегда горит, чтобы псих видел, куда ему идти за помощью. В другие дни мне по фигу, пусть медсестру тревожат, но в Милкино дежурство я психам суетиться запретил под страхом отметеливания, и поняли все – и косяки, и натуральные. Даже большой косяк Рулев, который до меня метелил тут любого. С Рулевым мы ни разу не сходились в драке, и неизвестно, кто бы там кого, хотя, конечно, я, никак иначе, но мне кажется, что мои ночные условия он принимает не из боязни, а по какой-то другой причине. Рулев мне неприятен. По нему видно, что он привык гнобить людей из удовольствия. Таких я не люблю. Гнобить надо по службе и необходимости, и только. Надо бы на деньги Спивака купить спиртного и с Рулевым выпить. Зачем? А выяснить, каков он пьяный, что из него полезет.

Алдабергенов тоже мне кивал, когда я объявлял свои правила на ночь. Но, может статься, он не мне кивал, а сам себе. Натуральный психбольной Алдабергенов внешне более других в нашей палате похож на нормального человека, но стоит посмотреть ему в глаза, и сразу видно, что он живет не здесь, а где-то в другом месте. Проблема с ним одна – вовремя загнать в сортир, иначе он в состоянии вечной задумчивости возьмет и усядется на корточки прямо в коридоре, а то и в палате у стенки. Зато в столовой – никогда. Хоть что-то понимает.

Милка сидит за столом и читает книгу. Верхний свет в дежурке слабоват, и она включает еще и настольную лампу. Лампа надежно привинчена к крышке стола. Милка читает в очках, они большие и красивые, очень ей к лицу, и глаза делаются больше – такими, как я рисовал. Я каждый раз ей говорю: не снимай, но она стесняется и очки снимает, будто они ей мешают. А может, и вправду мешают. Мне – нет.

Докладываю, что контингент вверенного ей подразделения успешно отошел ко сну. Милка кивает и читает дальше. Значит, не в настроении. Сажусь на стул для приема больных, тяну к себе толстую пепельницу, закуриваю. Милка тоже курит, те же самые сигареты «Р6», но курит по-женски, редко и не до конца. Табаком от нее никогда не пахнет. От Гальки пахло, а от нее – нет. Книга раскрыта, я названия не знаю, но вижу, что текст сплошной на два листа, почти без абзацев и прямой речи. Сам я люблю книги с разговорами, такие вот глухие страницы наводят на меня тоску. Школьные друзья мне объясняли, что если много диалогов – это плохо и немодно. Мне плевать. Я читаю то, что нравится, и обязаловку в литературе отрицаю. «Ты обязан прочитать!..» Ни хрена я не обязан. Хватит с меня чужого Сэлинджера и нашего Достоевского, на которого запал как на запретного, а после сотни страниц бросил: правильно, что запретили. Все эти оскорбленные и униженные... Такие в армии драят сортиры личными зубными щетками, вешаются на портянках, но не до смерти, заделываются штатными стукачами и, дотянув, скуля, до стариковства, становятся самыми злобными беспредельщиками, гнобят людей без толку и понятия. Я это знаю, видел сам, и далеко ходить не надо – наш полк и нынешние старики из тех, кого застал и помню молодыми.

– Что ты читаешь? – спрашиваю я.

Милка складывает книгу, оставив большой палец меж страниц вместо закладки, и тут же снова ее раскрывает. Я ничего не успеваю прочесть на обложке и начинаю злиться. Вдруг она просит:

– Расскажи про Спивака.

– А чё рассказывать?

– Как вы познакомились, что он за человек...

– Нормальный парень, чё еще?

– Он мне понравился,

Спивак ей понравился, видите ли. А до этого – Лешка Фадеев, а еще до этого – ейный лейтенант. Мне страшно интересно, как это у них с летюхой получилось и почему она вообще сидит в Германии, а не учится где-нибудь в Союзе.

Как такое недомыслие папочка-начальник допустил, и что за этим кроется. Один разок я пробовал узнать и получил отпор, притом такой, что повторить не решаюсь. Мы с Милкой говорим о многом, но есть две темы под запретом: ее отец и ее лейтенант. И про мать она ничего не рассказывает, не упоминает даже, так что не знаю, есть ли у Милки мамаша, а если есть, то где она – я в госпитале и не слышал про нее.

– Валерка, – говорю, – не нравиться не может. Гусарский тип, все бабы наповал.