Долг

Спускаемся в каптерку вместе с Мамой. Сержанты наши не пришли. Николенко теперь начальник, ему нельзя, Полишко – из солидарности с ним. У Ары сидит старик Миша Касымов из первого взвода. Миша – мой земляк, вместе парились на нарах тюменского сборного пункта. В Германии разбежались по разным частям, теперь вот в одной роте служим. Миша – нормальный парень, но сильно никакой. За всю службу, как я понял, с ним ничего ни разу не случилось. Два года прослужил, а вспомнить нечего. Ни тебе губы, ни самоволок, ни драк – вообще ничего, кроме занятий, подъема и отбоя. Я бы подох со скуки. Но именно так живет в армии огромнейшее большинство строевых солдат, и я думаю подчас: может, так и надо? Вот я везде крутился и вертелся, ходил по лезвию, вчера чуть не убили, а дембельнусь таким же нищим, никому не нужным, как Мишенька Касымов, что давится сейчас куском черняги со свиной тушенкой и преданно смотрит на Ару, изучающего пробку бутылки с немецкой синей водкой.

– Паследняя, – бормочет Ара. – Падсуетица надо.

Подсуетиться – это сбегать к немцам. Каптерщик явно адресуется ко мне. У Ары, знаю, есть свои каналы, но что-то перекрылось, видно, или стало опасным. Он и с ворюгой, старшиной столовским, чем-то обменивался к обоюдной выгоде, а нынче весь обмен сразу и кончился.

– Завтра в строй пойдешь, – говорю я каптерщику. – Ротный приказал. Так что давай по подъему как новенький.

– А ты что, начальник мне? – гордо спрашивает Ара.

– Начальник, – говорю. – Теперь начальник.

– Лучше нет влагалишша, – тонко голосит похабник Валька, – чем очко товаришша!..

Отбирает у Ары бутылку, зубами скусывает колпачок. Каптерщик ругается, машет рукой, будто сеятель.

– Да пусть тут все сгорит! Совсем! Этому дай, тому дай! Заколебали, блин... Обидно, блин, никто не ценит! Что, с неба все упало, да?

Мы выпиваем за помин души сержанта Лапина. Никто из нас не верит в Бога, даже Мама в своего Аллаха, хоть Мама и обрезанный. Но когда с тобою рядом кто-то умирает, почему-то хочется, чтобы загробная жизнь существовала и умершему было на том свете хорошо. Сержанту Лапину, к примеру. И молодому дураку из танкового батальона. Я предлагаю помянуть – пусть и дурак, и Лапина убил. Я слышал, как он плакал там, за дверью. И Валька слышал тоже. Но это не мешает ему полить злым матом самострельщика, его девку поганую и всех поганых баб вообще, которых он драл без разбору до армии и будет драть, когда вернется. Давай лучше снова за Лапина, предлагает Колесников. Нормальный был мужик.

– Тушенка наша? – спрашивает Валька. – Немецкая – говно.

– Г овна не держим, – отвечает Ара.

– Очень вкусная тушенка, – говорит Миша Касымов. Он первый раз в каптерке. Из какой милости Ара его пригласил – я не знаю. Пригласил, и молодец. Хороший парень Миша, пусть поест и выпьет, я не против. От водки я обычно всех люблю и всех жалею. Даже Ару, у которого, в отличие от вора-старшины, нет возможности мухлевать по-крупному, только по-мелкому, с бельем и повседневной формой. Я воров не люблю, даже мелких, но не могу обидеть корефана. К тому же старикам он честно выдает все новое. Они с Пуцаном делают навар на молодых, а тем без разницы, какого срока и размера у них портянки, простыни и наволочки, почему бушлаты штопаные, сапог рабочих нет, в бане вечные обмылки и полотенца серые от хлорки.

Пока курю и размышляю об армейском воровстве, мой забалдевший друг Колесников возвращается к разговору о бабах. Говорит он с Арой, Мама и Касымов только слушают. Вернее, Мама слушает, а Касымов ест. И тут я понимаю, что Валька про меня рассказывает, но смотрит при этом на Ару, а каптерщик и другие смотрят на меня.

– Заткнись, – говорю я Колесникову.

– А чё ты? Мне Спивак рассказывал.

Вот гад Валерка. Он не со зла, хотел мне репутацию составить, чтобы меня зауважала солдатня. Но мог бы чуть пошевелить мозгами и не вякать, а уж тем более Колесникову с его поганым языком.

– Жена летюхи одного, медсестра в психушке, влюбилась, говорит, по самые уши. Сама наполовину сумасшедшая. Даже вены порезала на хер.

Наотмашь тыльной стороною ладони я ударяю Вальку по губам. Он отшатывается, закрывает рот рукой и падает спиной на груду перевязанных портянок. Опрокинутая табуретка не дает ему подняться, он толкает ее ляжками и ворочается. Ара хватает водку и держит ее на отлете, освобождая пространство для драки. Валька вытирает губы, на них кровь, на пальцах – тоже. Смотрит на меня как на чужого. С места, нагнувшись, протягиваю ему руку. Мама ковыряется в носу. Миша Касымов ставит Вальке табуретку. Ара смотрит то на водку, то на стол. Я люблю своих друзей.

– Извини, – говорю, – я не прав. Но тему мы закрыли.

– Закрыли так закрыли, – говорит Колесников, поднявшись. – Ладно, я пошел.

– Нет, это я пошел. Еще раз извини.

Никто меня не окликает, чтобы вернуть. И это правильно.