Долг

За едой мы бегаем повзводно, чтобы не создать у бочки давку на глазах у проверяющих. Когда приходит наш черед, я оставляю Гырбу дневалить у ружейной пирамидки отделения, а Сыбре велю взять. За чаем Ванька и сам потом сбегает, чая много, а вот жратвы подзадержавшемуся может не хватить. Всегда так получается – не знаю почему. Бежим к кухне рысцой, без вещмешка и автомата в теле непривычная легкость. Возле бочки ору на своих, чтобы не толкались и встали в затылок цепочкой. Мимо проходит Полишко, я заглядываю ему в котелок: шрапнель, то бишь перловка с кусочками розовых бацилл. И хрен с ней, сейчас и я шрапнель умну.

Возвышаясь над котлом, орудует большим половником кухонный сачок с некухонным худым лицом. Больной, наверное, коли не сумел отъестся. Сырбу протягивает ему снизу второй, Ванькин, котелок. Сачок тычет в ответ измазанным кашей половником: отваливай, мол, не положено. Кричу сачку, что это для дневального. Сачек мотает головой, снова тычет половником в Сырбу.

– Ах ты, сука чмошная! – с восторгом кричит Колесников, стоящий впереди меня. Он нагибается к земле, поднимает ком запекшейся земли, размахивается. Ком с тупым звуком ударяет сачка в грудь, потом комья летят во все стороны, сачок отшатывается, едва не падает, рукой цепляется за край котла. – Убью, сука! – кричит Колесников, – Приду ночью в хозвзвод и убью! Работай давай!

Сачек кладет половник на откинутую крышку котлового люка, спрыгивает наземь и большими шагами бежит к штабным машинам, кучно стоящим в отдалении. Ни хрена себе, думаю, хорошо мы покушали. И вдруг вижу, как снайпер Степанов, помогая себе руками, карабкается вверх, хватает половник, шурует им в котле, громко командует Сырбу: «Подавай!»...

Мы уже поели и курим, когда к нам подходит сурового вида мужик в старшинских погонах, за его спиной семенит ушибленный сачок. Мужику лет под тридцать, он крепкий, но не толстый. Вот кем, значит, столовского ворюгу заменили.

– Этот, – говорит сачок, показывая пальцем на Колесникова.

– Кто командир отделения? – зло интересуется мужик.

Встаю, прикладываю пальцы под пилотку.

– Ефрейтор Кротов.

– Что за бардак, ефрейтор?

– Не понял вас, товарищ старшина.

– Что за бардак, я спрашиваю!

– Опять не понял вас, товарищ старшина.

– А ну встать! – кричит мужик Колесникову. – Как фамилия?

– Обращайтесь ко мне, – вежливо подсказываю мужику. – Я командир отделения.

– Говно ты, а не командир! С тобой отдельно разберемся. А ты марш за мной!

– Отставить, – приказываю Колесникову, хоть тот под криком кухонного старшины не шелохнулся даже. – Разрешите обратиться, товарищ старшина?

– Я тебе, мля, обращусь!..

Вот в чем разница между «куском» и офицером. «Кусяра», то есть сверхсрочник, солдата матом запросто обложит, тогда как офицеру на солдата материться не по чести. И только я собрался с духом – а что, их двое, нас же куча, все подтвердят, что я старшему по званию ни слова матом не сказал, пускай докажет, мы упремся намертво, – как сбоку слышится гудение пуцановского баса:

– И-и хто ето моих солдатив распекае?

Пуцан в шинели, руки за спину, на голове старого типа офицерская фуражка. Кухонный начальник дергает рукой, рот его кривится перед словесным залпом, но наш старшина уже обнимает его большой рукой за плечо:

– Отойдем, земеля, отойдем в сторонку. А ты, сынок, беги домой. Беги, родной, беги...

Сачок секунду мнется, глядит на своего «куска», потом срывается с места. Мы в роте едим последними, возле кухни уже никого. Сачок взбирается к котлу, заглядывает внутрь, шевелит там половником. Водитель тягача что-то кричит ему, высунувшись из окна кабины. Сачок захлопывает крышку, вцепляется в нее двумя руками, тягач рычит и трогается с места.

Пуцан и кухонный начальник отошли шагов на двадцать. Слов не слыхать, но видно, что говорит, в основном, наш старшина. Когда же кухонный пытается вставить слово и открывает рот, наш старшина коротко бьет его в грудь двумя пальцами. «Кусяра» снимает фуражку – тоже офицерскую, но нынешнего образца, – приглаживает волосы ладонью и снова надевает, молча грозит Пуцану пальцем. Наш старшина разводит руки на манер «как вам угодно». Вот вам, братцы, и злобный Пуцан. Тоже ведь «кусяра», между прочим, из самой ненавистной для солдата категории начальства.

Ротный старшина манит меня пальцем. Со своим чубом и старой фуражкой он похож на артиста Глебова из кинофильма «Тихий Дон».

– Колесникову наряд вне очереди, – говорит Пуцан.

– Так он же...

– Два наряда.

– Есть два наряда, товарищ старшина.

– А ты, сынок, – старшина неприятно близко склоняет ко мне лицо, – ты больше старшим по званию не хами.

– Есть не хамить! Разрешите идти?

Старшина отстраняется, смотрит задумчиво.

– Приемник-то пропил поди?

– Так точно!

Запомнил старшина, что я ему свой «ВЭФ» не уступил.

Пуцан сочувственно вздыхает.

– Ну вот, видишь... Дурак ты, сынок, хоть и умный. Со стариками ты придумал? – Я скромно жму плечами: вопрос неуставной, могу отреагировать по-граждански. – Далеко пойдешь, сынок, если шею не сломаешь. Женат?

– Никак нет.

– Оно и правильно.