Долг

В траншее ко мне приходит Полишко. Я стою, привалившись плечом к окопной дощатой стенке, и нагло курю в темноте, никого не боясь: нам сыграли отбой. Я уже строил у траншеи отделение, проверял оружие – каждый автомат лично, убедился, что разряжен. Неизрасходованные патроны у всех собрал и ссыпал в котелок, утром сдам их Николенко, он – старшине, таков порядок. Вызвал санинструктора для Мамы, у которого, похоже, поврежден голеностоп. Доложился взводному, получил от него нагоняй за бардак в отделении и команду на подъем в шесть часов. Спать осталось с гулькин нос. И где нам спать? В траншее мокро, и сами мы – насквозь, но это армия, протянем до подъема, и никто не заболеет. Такой вот военный феномен. На гражданке половина бы из нас свалилась с пневмонией.

– Как нога?

– Ты знаешь – ничего! – говорит Полишко с изумлением.

Пацан он все-таки. Хороший, но пацан.

– Ну, дали нам просраться!

Совсем не матерное слово, но от Полишки режет слух. А вот Колесников ругается, как дышит.

– У тебя все в порядке?

– Мама ногу подвернул.

– И у меня Баранов подвернул! – в голосе Полишки слышится сержантское довольство: мы тоже понесли потери, мы тоже воевали будь здоров.

Полишко прав: нам действительно дали просраться. Не помню, чтобы раньше нас так долго гоняли и мучили.

С другой стороны окопа подходят Мама и Колесников. Мама хромает, но весел. Перебинтованная нога в сапог не влезла, на ней красуется бахила химзащиты.

– Водки выпьем, – говорит Колесников.

Вот именно что говорит – не спрашивает.

– Выпьем, – отвечаю.

Пьем из Валькиной фляжки по очереди. Мама увлекается, Валька тычет его локтем. Полишко делает один глоток. Послать бы за Николенко, но водка не моя и водки мало. Мама уже машет руками и рассказывает, как его схватило за ногу и потащило. Сейчас ему смешно и весело, а тогда от его крика я сам едва в штаны не наложил.

– За руль сесть сможешь? – спрашиваю. Запасной водитель у нас Колесников, и его за рулем я боюсь еще больше, чем Маму.

– Ай, ладно, –отвечает Мама и шевелит ногой в бахиле, любуясь ею. Мы смеемся. Что бы ни случилось в армии с солдатом, через самое малое время это становится поводом для смеха. Я рассказывал Валерке Спиваку про воду на полу холодной камеры для временно задержанных – он дико хохотал, я подхихикивал. Наверное, так легче. Отсмеялся – и прошло.

Колесников протягивает фляжку на второй заход. Сержант отказывается и уходит, пожав нам руки. Стыдно сказать, но я немножко рад его уходу. Одно дело – пить в каптерке, почти вне службы, другое – на учениях. И мне за Полишку неловко. Покойный Лапин, между прочим, вообще никогда с рядовыми не пил, хотя с сержантами, я знаю, напивался.

Водка кончилась, по сигарете – и расходимся. Выбираю место посуше, расстилаю комбинезон химзащиты, вещмешок под голову, в обнимку с автоматом ложусь на бок. В животе тепло от выпитого, но вскоре начинается мелкая дрожь, с ней не справиться, сколько ни ворочайся, – пройдет сама, надо только отвлечься. Думать о чем-нибудь хорошем Но ничего хорошего в голову не лезет. Опять вспомнился тот летний жаркий день – вот бы завтра такой, враз просохли, – как мы бежали толпой к своим боксам в техническом парке.

Что помню хорошо: были ругань и толкотня, обычные при боевой тревоге, но в боксах уже действовали молча, а потому отчетливо врезались в память разные звуки: стон толстых дверных петель, шарканье подошв по бетонке, визгливые толчки стартера – Мама запускал двигатель нашего броника. И собственное дыхание через нос, когда уже сидел за броней, зажав автомат между колен.

Мы застряли на дорожке между боксами. Танк, перегородивший нам проезд, рычал и вздрагивал, потом повел пушку в сторону, развернулся под прямым углом на месте и корпусом атаковал забор – кирпичный, еще немецкий. Забор рухнул под ним широко, много шире танкового корпуса, обнажив по сторонам зубчатые линии разлома. Танк перевалился на ту сторону и резко повернул к дороге, на которой полку по боевой тревоге полагалось строиться в походную колонну. Мы тоже выехали через тот пролом, буксуя на немецком кирпиче, с противным звуком процарапав бортом край разлома. Броники в боксах стояли без верхних брезентовых тентов – то ли их штопали, то ли меняли. Мы сидели в открытом кузове и глядели в небо, где не происходило ничего, лишь облака над горами впереди и солнце за нашими спинами. Гриб почти рассосался, его верхнюю часть будто срезали ножом – очевидно, там было атмосферное течение. Мы смотрели то на дым, то себе под ноги, на днище броника с разводами полигонной глины, с которой всегда так: сколько днище ни три, оно мокрое кажется чистым, а как просохнет, то видны неистребимые разводы, то на деревья справа от дороги, где на ветках висели уцелевшие с прошлого нашего выезда сливы и яблоки. Слева тянулся забор, порушенный в разных местах. Когда мы проезжали мимо, в разломы были видны отпахнутые до самых стен двери боксов, куда мы уже не вернемся.