Долг

Кстати, по нормативу боевой тревоги полк должен выйти из техпарка, построиться на дороге и начать движение к границе за сорок минут. Мы всё сделали за двадцать. Ну, двадцать пять, не больше. Сейчас я думаю: будь все на самом деле, была бы польза от нашей самодельной быстроты, или нас бы прикончили с воздуха еще на территории техпарка? Но это нынче я так думаю, тогда же я не думал ничего. Интересное это было ощущение: вроде ты еще живой, тебе еще курить охота и яблока со сливой, но, по большому военному счету, тебя уже нет, ты вычеркнут и списан по начальному сценарию войны. Сейчас я называю это чувство интересным, над ним положено смеяться. Что я и делаю мысленно, лежа в окопе на боку, грея ладони под мышками и пытаясь заснуть в кромешной сырой темноте.

После подъема нас кормят гречневой кашей с тушенкой. Мяса в каше много. Очень вкусно, что выдает присутствие высокого начальства. После такой каши покоя не жди. Не успели толком покурить, как Лунин строит взвод. Боевые патроны я сдал по подъему, теперь нам выдают по тридцать штук холостых и ствольные насадки для холостой стрельбы. «Холостяк» дает гари не меньше, чем боевые, замаемся чистить оружие по возвращении в полк.

Взводный порадовал: никуда нам бежать не придется. Сидим в окопах, повернувшись в ту сторону, откуда ночью пришли, и ждем гостей – пехотный полк гэдээровской народной армии. Немцев, короче. Хорошо, что они наступают, а мы в обороне. Пусть побегают фрицы, мы свое отмахали с избытком.

Нельзя солдата перекармливать. Солдат голодный – злой и бодрый. Солдат же сытый хочет спать и больше ничего. От сытости теплее, уже не так колотит на ветру, но глаза слипаются, приходится трясти башкой и шевелиться. Курить уже нельзя – броник контролеров совсем рядом. Синий флажок на нем куда-то подевался. А майор – вон он, гуляет, руки в боки.

Наши танки заезжают в капониры, дымят на солнце весело. Погода, кстати, образуется отличная. Солнце повыше встанет – совсем хорошо нам сделается. Нет, в обороне можно воевать.

Только подумал – сразу вспомнил, как мы сидели в обороне в тот самый день.

Офицеры догоняли нас уже за городом, на марше: кто на машинах, кто бегом. Наш взводный Лунин приехал на велосипеде, орал с обочины и махал рукой, чуть в кювет не свалился. Тут мы застопорились – никогда не бывает, чтобы в полковой безразмерной колонне кто-нибудь да не заглох. Лунин бросил свой велосипед и залез в головной взводный броник. Хорошо помню, как я провожал глазами торчащее из кювета заднее велосипедное колесо: оно так жалко выглядело, что мне впервые стало страшно. Потом, когда приехали к окопам обороны, напротив танкоопасного прохода между гор, и броники и танки стали расползаться по капонирам, я залез в стрелковую ячейку, положил перед собой стволом вперед снаряженный автомат – ящики с патронами мы вскрыли еще в брониках на марше, – и сразу закурил. Курить нельзя, рядом начальство, но я сказал себе: какого черта прятаться, если жить осталось с гулькин нос? И где же, черт меня дери, вся наша огромная страшная армия, которую боится целый мир, со всеми ее бомбами, ракетами, тучами самолетов, Генштабом, министерством и даже академией? Где же это всё, когда я здесь один со своей пукалкой, пусть даже лучшей в мире. И каждый из нас здесь один – на десять положенных метров влево и вправо. И вся наша задача, как любил вдохновенно пугать на занятиях батальонный дурак замполит, – продержаться час под лобовой атакой. Потом примчатся наши основные силы, всё сметут и попрут до Ла-Манша. Они примчатся, я не сомневаюсь, и мы в итоге победим, по-другому быть не может. Но это потом, а сейчас я один, и мне страшно. И этот страх – не паника, не рвущийся наружу крик, а полная, осознаваемая и потому неодолимая тоска. Такая тоска, что даже дышать забываешь и вдруг хватаешь резко воздух, как будто вынырнул из глубины. Я в книжках раньше часто натыкался на слова «смертная тоска» и думал, что это просто расхожее выражение. Один сказал, другие повторяют. Теперь я так не думаю. Теперь – это сейчас, когда я вспоминаю. А тогда, в окопах перед перевалом, откуда должны были хлынуть натовские танки, я думал лишь о том, что никаких мы танков не дождемся. Натовцы не дураки – нас проутюжат авиацией, вколотят в землю, а после пустят бронетехнику. И такая накатила злость, что даже тоску перебила. Сдохнуть под бомбами, не выстрелив ни разу...

Нынче за сутки мы уже настрелялись. И еще постреляем маленько.

Поворачиваю голову на звук. Он низкий, густой, нарастает. Ничего не вижу, потом замечаю над лесом на границе полигона какие-то пятна с черточками по бокам. Они почти не движутся и вдруг с поразительной быстротой вырастают в остроносые угловатые самолеты, что проносятся над нами с восхитительным ревом и исчезают за холмами.