Долгая дорога в Ад

Она забралась под одеяло и, дрожа всем телом, уткнулась мне в плечо. Я обнял её и по-отечески погладил по голове.

«Не бойся, девочка, - шептал я. - Всё хорошо. Я буду рядом и никому не дам тебя в обиду. Спи спокойно. Пусть тебе приснятся Альпийские горы. Или Атлантический океан. Или древняя Александрия, город, в котором ты никогда не была…»

Я шептал какую-то муть до тех пор, пока она не уснула.

Помимо стресса от пережитых страхов, Марию терзали душевные муки совести. Совесть – этот адвокат чужих интересов – не давала ей спокойно жить. Мария тяготилась мыслью, что на допросах не проявила стойкости духа и выдала имена людей, которые привлекли её к подпольному движению.

Я успокаивал её, как мог.

Я говорил:

«Мария, прошлого не исправить. И не надо! Его больше нет. От твоих терзаний оно не изменится. Что было, то было. Да и в чём твоя вина? В том лишь, что ты хотела остаться в живых? Полно тебе. Хотеть жить – не преступление. Это самое естественное желание нормального человека. Умирать во имя мифической идеи, а равно и приносить себя в жертву ради малознакомых людей – вот явное отклонение. Ты думаешь, что подвела этих людей? Если и так, ты совершила это не нарочно. Прекрати думать о них. Когда они посылали тебя расклеивать листовки, полагаешь, они думали о тебе? Как бы не так! Они преследовали свои «благородные» цели! По большому счёту, им плевать на твою судьбу! Их волнует судьба Франции. Они пекутся о свободе, которой, к слову сказать, у них-то и не было никогда. По сути они понятия не имеют, что такое истинная свобода».

Имели ли мои слова для неё какой-то смысл или же смысл этот улетучивался сразу после того, как мой голос умолкал, – затрудняюсь сказать. Но слушала она меня всегда очень внимательно и жадно. Может быть, так раскаявшиеся грешники слушают в церкви доброго всепрощающего священника.

О близости я и не помышлял. Вовсе. Она была для меня почти как дочь. Хотя, конечно, я осознавал, насколько она привлекательная женщина, но я отмечал это холодным трезвым рассудком. Часто я ловил себя на том, что любуюсь ею чисто эстетически, без всякого интимного возбуждения.

Не прояви она инициативу, думаю, наши отношения так и остались бы платоническими. К тому же она застала меня врасплох.

Дело в том, что изредка, после особенно напряжённых дней, я позволял себе укол морфия, чтобы расслабиться.

Не гляди осуждающе, я никогда наркоманом не был. Это случалось не чаще пяти-шести раз в год. Для разрядки. Попробуй вникнуть в моё положение. Тело моё перманентно восстанавливается, чего не могу сказать о нервной системе и о сознании. Я не робот. Не бездушный компьютер. А ведь и компьютеру периодически нужна перезагрузка.

И вот только я сделал себе инъекцию и выключил верхний свет, чтобы посидеть в кресле, покурить при мягком свете настольной лампы под музыку любимого композитора, как отворяется дверь, входит Мария в ночной полупрозрачной сорочке и что-то говорит, но слов не разобрать, слова тонут в плавных звуках музыки.

«Что тебе, Мария? – спрашиваю я. – Чего ты не спишь?»

Она снимает с себя ночнушку, делае неуверенный шаг ко мне, и я скорее читаю по губам, чем слышу: «Возьми меня».

Помню, я даже поймал себя на мысли: не сплю ли я? Каким-то уж больно всё было нереальным. Музыка, полумрак, неразборчивый шёпот сквозь горячее прерывистое дыхание… Я поддался всему этому и поплыл по течению в сторону эйфории.

Мне уже давно не было так хорошо с женщиной. Она умела отдаваться. И отдавалась полностью. Она делала это чрезвычайно сладострастно и даже исступлённо. Словно после долгого перерыва и как в последний раз. При этом глаз она не закрывала, они светились лихорадочным блеском и жадно впивались взглядом в мои глаза.

«С тобой мне хочется быть распутной», - призналась она мне позже.

Я сказал:

«Со мной ты можешь быть самой собой».

«Нет-нет, - возразила она, - я хочу быть именно не собой, а другой, куда более распутной, чем я есть. С тобой я стесняюсь моего стыда».

Стыд мешал ей любить меня, стыд стеснял её, и она отбрасывала его вместе с одеждой. А с рассветом она вновь становилась безупречно скромной и добропорядочной.

Я знавал немало женщин. Хотя их количество не столь велико, если учесть продолжительность моего существования. Были случайные связи, а были романы, как мимолётные, так и долговременные. Если не считать Адель, то любовью там и не пахло. С возрастом любые романтические бредни становятся всё менее притягательны и всё более смешны. Я ставил под сомнение само наличие любви в мире. Есть ли она? И не произошла ли тут банальная подмена понятий? Скажем, материнская любовь – самая чистая, почти святая – не есть ли это завуалированная любовь к себе? Ведь моё дитя – суть продолжения меня самого. Чужого ребёнка так не полюбишь, разве только если он станет как родной. Потому-то и говорят: я люблю его как родного. Сравнение само указывает на более совершенную, подлинную любовь. Не так ли?

Ещё смешней и нелепей выглядит любовь к Богу. И если это не самовнушение, то это вообще что-то сродни душевной болезни.