Долгая прогулка

— Между тем, Присцилла работала не покладая рук. По вечерам она, бывало, часами болтала о своих подружках, и все как правило одно и то же. Сколько эта зарабатывает. Сколько та зарабатывает. Но больше всего — сколько зарабатывает сама Присцилла. А зарабатывала она неплохо. Вот так я узнал, как это весело — соревноваться с девушкой, на которой собрался жениться. В конце недели я приходил домой с чеком на шестьдесят четыре доллара и сорок центов и смазывал свои волдыри заживляющим лосьоном. Она делала около девяноста баксов и клала их на счет сразу, как только успевала добежать до банка. А когда я предложил, что неплохо было бы объединить сбережения, можно было подумать, я предложил ей ритуальное убийство.

— Через некоторое время я перестал ее трахать. Можно было бы сказать, что я перестал с ней спать, это звучит не так вульгарно, но на самом деле мы с ней никогда не спали на одной кровати. Я не мог пригласить ее к себе, там обычно толклось не меньше 16-ти парней, лакающих пиво, и у нее тоже всегда кто-то был — по крайней мере, так она говорила, — и заплатить за комнату в мотеле я бы не смог, и уж конечно я не стал бы предлагать ей скинуться на нее, так что мы просто трахались на заднем сиденье машины в автокинотеатре. И я понял, что становлюсь ей отвратителен. И вот, поскольку я это понял, и еще потому что сам начал ее ненавидеть, хотя и любил по-прежнему, я предложил ей выйти за меня замуж. Прямо сейчас. Она начала юлить, пыталась сменить тему, но я заставил ее принять решение — да или нет.

— И она сказал "нет".

— Разумеется, она сказала "нет". "Пит, мы не можем себе позволить. Пит, что скажет моя мама. Пит, надо подождать". Пит то, Пит это, но настоящей причиной всю дорогу были деньги, деньги, которые она зарабатывала, пришивая пуговицы.

— Нечестно было так нападать на нее.

— Ну, конечно, нечестно! — свирепо сказал МакФриз. — Я знал это. Я хотел, чтобы она почувствовала себя жадной самовлюбленной сучкой, потому что она заставляла меня чувствовать себя неудачником.

Его рука снова потянулась к шраму.

— Правда, ей и стараться-то было не нужно, ведь я и в самом деле был неудачником. Мне нечего было ей предложить, если не считать члена, который я мог в нее воткнуть, но и здесь я натыкался на отказ — она не давала мне чувствовать себя мужчиной.

Сзади грохнули выстрелы.

— Олсон? — спросил МакФриз.

— Нет. Он все еще идет.

— А-а.

— Шрам, — напомнил Гэррети.

— На кой тебе это надо?

— Ты спас мне жизнь.

— Да ну тебя в жопу.

— Шрам.

— Я подрался, — наконец сказал МакФриз после долгой паузы. — С Ральфом, оператором сортировочной машины. Он поставил мне фингалы на оба глаза, и сказал, что если я не свалю, он мне еще и руки сломает. Я сдал смену и сказал Присцилле, что увольняюсь. Да она сама видела моё лицо. Она поняла. Сказала, что так наверное будет лучше. Я сказал, что возвращаюсь домой, и предложил ей поехать вместе. Она сказала, что не может. Я сказал, что она всего лишь рабыня своих сраных пуговиц, и лучше бы я её никогда не встречал. Во мне было столько яда, Гэррети. Я сказал ей, что она дура и бесчувственная сука, и что она не видит дальше своей сберкнижки, которую она все время таскала в сумочке. Всё это было несправедливо, но... какая-то правда в этом была, наверное. И достаточно много. Мы были в её квартире. Мы впервые были там наедине: все соседки ушли в кино. Я попытался затащить ее в постель, и она ударила меня по лицу канцелярским ножом. Это был сувенирный нож, какой-то друг прислал ей его из Англии. На нем был нарисован Паддингтонский медведь. Она ударила меня ножом, как будто я пытался ее изнасиловать. Как будто у меня инфекция, и я могу ее заразить. Улавливаешь суть, Рей?

— Так точно, улавливаю, — сказал Гэррети.

Впереди, на обочине стоял белый универсал с надписью МОБИЛНОВОСТИ

на борту. Когда Идущие подошли поближе, лысеющий мужчина в лоснящемся костюме начал быстро снимать их репортерской кинокамерой. Пирсон, Абрахам и Дженсен одновременно схватились каждый за свою промежность левой рукой, а правой показали камере нос. Было в синхронности этого акта неповиновения что-то от The Rockettes[37]; Гэррети был поражен.

— Я плакал, — продолжил МакФриз. — Рыдал как дитя. Я упал на колени, держал край её юбки и умолял о прощении, а кровь лилась себе на пол, и это была, в общем, отвратительная сцена, Гэррети. Она вырвалась и убежала в ванную. Там ее вырвало. Я слышал, как она блевала. Потом она вышла и вынесла полотенце, чтобы я приложил к ране. Сказала, что больше не хочет меня видеть. Она плакала. Спрашивала, зачем я так с ней поступаю, зачем причиняю такую боль. Говорила, мол, у меня нет права. Так все и было, Рей — я перед ней с изуродованным лицом, и она спрашивает, зачем я причиняю боль ей.

— Ага.

— Я ушел, прижав полотенце к ране. Мне наложили двенадцать швов, и вот она, история знаменитого шрама, и разве ты не счастлив?

— Ты встречался с ней после этого?