Долги наши

— А что ты называешь моим поведением, которое встревожило целую организацию?

— Можешь оставить этот тон для своих друзей, тут он неуместен. Мы не ханжи какие-нибудь. Хочешь мазаться — сделай одолжение, хотя мера в этом деле тоже имеет значение. По-моему, у тебя это получается просто безвкусно.

— Буду заходить по утрам в бюро консультироваться…

Саша Алейников, поджарый, длинноносый, прокопченный солнцем, в спортивной майке с белой полоской у ворота и видавших виды спортивных штанах, сжатых резинкой над потрепанными кедами, встал и подошел к Нине.

— Послушай, Кузьмина, мне лично наплевать на все твои дела, живи как знаешь, но эта шпана вокруг тебя…

— Я не согласна, — перебила его Маша Смирнова. — Что это за формула «живи как знаешь»? Кузьмина еще комсомолка. И у нас тут не встреча дипломатов. Вот что, Нина, речь идет о твоем моральном облике. Я бы не говорила эти слова — они набили оскомину, — но других не знаю; девичья честь и тому подобное. Для тебя эти понятия, очевидно, не существуют… Я понимаю, отношения у девушки с парнем могут сложиться и так и эдак, можно увлечься… Но когда встречаются чуть не каждую неделю с другим…

Нина отвернулась к окну и безразлично сказала:

— Энгельса почитай. О моногамии. Идеал моногамии — глиста. Она вообще обходится отношениями с самой собой.

— Товарищи! — вскочила с места и, шепелявя, закричала Нюра Токарева. — Это, наконец, черт знает что! Кто дал право Кузьминой над нами издеваться?

Разговор получился шумный, бестолковый и безрезультатный.

Когда Нина вместе со всеми заседавшими вышла на улицу, к ней с треском подкатил краснорожий малый на мотороллере «Ту-200». Она уселась на заднее сиденье, обхватив малого за туловище, и укатила, сверкнув голыми бедрами.

— Нинка, с тебя приходится… — перекрывал краснорожий свист встречного ветра и грохот мотора. — Умрешь, что я достал!..

Подъехали к саду, куда обычно сходилась вечерами их компания. Краснорожий достал из-под тужурки толстую тетрадь в клеенчатом переплете.

— Что это?

— Смотри, смотри. Сейчас умрешь.

Нина раскрыла тетрадь. На первой странице были какие-то беглые рисунки — начатые и брошенные незаконченными.

На второй странице… на второй странице был портрет Нины. Он был сделан пером. Лицо повернуто в профиль, чуть поднято кверху, глаза прищурены от света, волосы отброшены ветром назад. На следующей странице, на четвертой, десятой, тридцатой — всюду Нина. И всюду она была прекрасна. Иная, чем-то отличная, но в то же время абсолютно похожа. Она смеялась, хмурилась, шла, бежала, она раскрывала объятия свету и ветру, она подставляла ладони дождю, она мчалась верхом на распластавшемся в воздухе коне, она причесывалась, она бросалась с берега в воду, она шла по какой-то фантастической, небывалой улице, она кормила собаку, спала, одевалась, ела, смеялась, грустила…

Все вместе эти мастерские рисунки создавали портрет удивительного, чудесного существа. Сквозь них проступала кристальная чистота, ум, юмор, ласковость…

А вместе с тем это был и портрет самого художника, ибо здесь выражено было и его отношение к миру, и его преклонение перед девушкой. Рисунки выдавали это яснее, чем если бы все это было написано словами.

Нина молчала, перелистывая страницу за страницей. Перо, карандаш, уголь, сангина — рисунки делались чем придется.

— Можешь вообразить, — сказал краснорожий, — у Пашки, твоего соседа, спер. Занес ему, понимаешь, книгу — мой братан брал. Пока он туда-сюда, листнул тетрадку — ну, дела… Мы ему теперь устроим выставку…

— Ничего не устроите… — Нина свернула тетрадь, — и ребятам — только посмей… Ясно?

Малый похлопал бесцветными ресницами:

— Ясно.

— А теперь вези меня домой.

…Конечно, Павел по-настоящему талантлив, если сумел создать такой образ, так разгадать то, что было глубоко скрыто за внешней бравадой и оставалось никому не доступным.

Нина закрылась у себя на мансарде и бесконечно листала и перелистывала тетрадь. Это было не только вдохновенное объяснение в любви, а нечто неизмеримо большее. Нина невольно любовалась той, о ком было здесь рассказано. Несколькими скупыми линиями, одной деталью художник создавал удивительные маленькие шедевры.

— Что с тобой? — спросила Нину Вера Николаевна, когда та спустилась вечером со своей мансарды. — И почему дома?

— У тебя тройчатка есть?

— В аптеке, в ванной.

Вера Николаевна больше не задавала дочери вопросов — раз та не ответила, спрашивать дальше было бесполезно. Когда Нина вышла из столовой, Вера Николаевна удивленно переглянулась с тетей Лизой.

— Первый раз вижу… Ведь она плакала…

— Осложнения какие-нибудь… — глубокомысленно изрекла тетя Лиза.

…Павел не заметил пропажи тетрадки, у него их было десятка полтора, где все так же была Нина, Нина, Нина… Были у него и два больших ее портрета, писанных маслом. Он прятал эти работы за книжным шкафом и не показывал их даже Смирнову — своему мастеру.

Павел бродил по Воронцовскому лесу, как его называли со стародавних времен. Тропинка вела к небольшой поляне, на которой стоял памятник погибшим в войну партизанам.