Долгий путь домой

Клара протянула руку и медленно повернула картину. Подобно тому, как вращается Земля. Медленно. Вокруг своей оси. Пока день не обернулся ночью. Улыбки нахмурились. Смех превратился в печаль. Небеса – в воду.

– О.

Это было все, что сказал Шартран, да больше и не требовалось. Выражение его лица говорило само за себя. Как и внезапно напрягшееся тело.

Гамаш почувствовал, как завибрировал телефон в кармане. Извинившись, он вышел.

– Bonjour. Рейн-Мари?

– Oui. Мы в зале ожидания аэропорта. Ближайшим рейсом возвращаемся в Монреаль. Хотела тебе рассказать в двух словах.

– Как все прошло?

– Пока непонятно.

Она кратко сообщила ему о посещении колледжа и о профессоре Мэсси. А также о профессоре Нормане.

– Значит, он из Квебека, – отметил Арман. – Но они не знают, откуда именно?

– В администрации ищут, – сказала Рейн-Мари. – Секретарь сейчас немножко занята. Готовится к отпуску, но я ее, кажется, убедила найти личное дело профессора Нормана. Старые дела не занесены в компьютер, так что ей придется искать вручную.

– И она готова этим заняться?

– Скажи, Арман, ты ведь обойдешься одной почкой?

Он скорчил гримасу:

– Возможно, если это единственная часть тела, которую ты ей предложила.

В трубке раздался смех Рейн-Мари, и Гамаш, улыбнувшись, повернулся в ее сторону. На заднем фоне послышался голос диктора, объявляющего посадку на рейс.

– Арман, что ты знаешь о музах?

– О музах?

Ему показалось, что он неправильно расслышал ее за шумом в зале. Но тут прозвучал другой, более четкий голос:

– Кончай болтать, бога ради.

– Это Рут?

– Она летала со мной. Кажется, она влюбилась в профессора Мэсси.

– Рут?

– Да-да. Видел бы ты ее. Краснела и хихикала. Они даже вдвоем цитировали ее стихотворение. «Я сижу, где посажена…» Ты его знаешь.

– Рут?!

– Давай живее, – раздался тот же ворчливый голос. – Если мы сядем сейчас, то успеем выпить виски, прежде чем эта хреновина взлетит.

Рут.

– Мне пора, – сказала Рейн-Мари. – Из дома позвоню и расскажу подробнее. Профессор Мэсси дал мне ежегодник. Буду разглядывать его в полете.

– Merci, – сказал он в трубку. – Merci.

Но Рейн-Мари уже отключилась.

Гамаш вернулся в кабинет и увидел, что четверо остальных склонились над второй картиной.

– Есть что-нибудь? – спросил он.

– Ничего. – Шартран покачал головой и выпрямился, словно оттолкнувшись от картины. – Бедняга Питер.

Клара посмотрела на Гамаша страдальческим взглядом. У нее было такое ощущение, словно грязное белье Питера выволокли на обозрение.

– А у вас? – спросил Жан Ги, показывая на телефон в руке шефа.

– Звонила Рейн-Мари. Она и Рут садятся в самолет и возвращаются в Монреаль.

– Рут? – спросила Клара.

– Да, она летала вместе с Рейн-Мари. Похоже, она приглянулась профессору Мэсси.

– Он казался таким здравомыслящим, – удивленно произнесла Мирна, качая головой. – Он все еще жив?

– Жив-жив, – ответил Гамаш. – Рут даже хихикала.

– И без всяких «тупиц»? – спросил Жан Ги. – Без «жопоголовых»? Наверное, это любовь. Или ненависть.

– Рейн-Мари выяснила что-нибудь? – поинтересовалась Клара.

– Только то, что профессор Норман считался неуравновешенным. Он преподавал теорию живописи. Он родом из Квебека. Она ждет сообщения, откуда именно.

– Я и забыла, – сказала Клара. – Он говорил с необычным акцентом. Трудно понять с каким.

– Когда объявили посадку на рейс, Рейн-Мари спросила, знаю ли я что-нибудь о музах, – сказал Гамаш. – Вам это что-нибудь говорит?

– Имеется в виду ресторанчик «Ла Мюз»? – спросила Мирна.

– Нет, она говорила о греческих богинях.

Клара фыркнула:

– Господи, и об этом я тоже забыла. Профессор Норман был одержим музами. Питер все над ним насмехался.

– А что тут такого забавного? – спросила Мирна. – Разве у большинства художников нет музы?

– Да, конечно, но у Нормана это превратилось в настоящую манию. Нечто вроде необходимого условия.

– Предполагается, что муза вдохновляет художника, верно? – спросил Жан Ги.

– Oui, – ответил Шартран. – У Мане была Викторина, а у Уистлера – Джоанна Хиффернан…[78] – Он помолчал. – Странно.

– Что именно? – спросил Гамаш.

– Обе женщины вдохновили художников на картины, которые оказались в парижском «Салоне отверженных».

– Вот вам и музы, – заметил Жан Ги.

– Но есть множество других примеров, – продолжил Шартран. – И даже те две картины, о которых я говорил, тоже со временем были признаны гениальными.

– Из-за муз? – скептически произнес Жан Ги. – Вы не думаете, что талант художников все же сыграл тут какую-то роль?

– Absolument[79], – подтвердил Шартран. – Но когда великий художник встречает свою музу, происходит что-то волшебное.

«Опять это слово, – подумал Гамаш. – „Волшебство“».

Клара слушала Шартрана, который пытался объяснить необъяснимое, и невольно поглядывала на Бовуара. Жан Ги был так похож на Питера, во многих отношениях.

Питер не верил в муз. Он верил в технику и дисциплину. Он верил в цветовой круг и правила перспективы. Он верил в работу до седьмого пота. А не в какое-то мифическое, волшебное существо, которое сделает его более успешным художником. Он считал это абсурдом.